Внутренняя война (СИ) - Куонг Валери Тонг. Страница 8

^[1]

Укол не только не остановил его, а даже подстегнул.

Всего этого Пакс не сознает, и он бы расстроился, поняв, что принял такое важное решение из самолюбия. Однако еще и теперь ему случается набрать в поисковике имя того «друга», чтобы убедиться, что тот полностью исчез с радаров (пережив час славы лет двадцать назад, после съемок в одной музыкальной комедии), что в актерском плане он умер и труп не подает признаков жизни. Пакс никогда не умел вытравлять из памяти прошлое. Он часто мысленно возвращается к юности и упрекает себя в слепоте: не понимал, как важны репутация, связи, забота о карьере. Он не сумел взлететь над стенами собственной темницы. Он не выбирал полезные знакомства, благодаря которым другие — и не всегда более талантливые — мелькали на страницах гламурной прессы и становились заметным явлением на кинематографическом горизонте. Он брал роли, которые предлагали, соглашался безропотно, потому что нуждался в деньгах, потому что лестно, когда зовут, и всякий опыт — полезен. Он снимался в заурядных картинах и играл хуже, забывая, что именно роль помогает таланту раскрыться, а не талант актера вытягивает плохую роль, что карьера требует хрупкого сочетания уникальности, качества и разборчивости. Вследствие всего этого профессионалы наклеили на него этикетку актера непримечательного, и престижные актерские агентства высокомерно отвергали его карточку: Пакс Монье? Спасибо, этот не подойдет. Измышление давешнего «друга» оказалось пророческим.

Но Пакс хотя бы редко сидел без работы. Свое дело он знает неплохо, и его привлекательность, не яркая, не опасная, пользуется успехом на телевидении: малый экран любит предлагать привычные лица и характеры, чуть облагороженные обстоятельствами, — телезритель легко отождествляет их с собой. Даже его не совсем обычный голос принес ему много работы в дубляже, и если случалось ему выть от досады и злости, узнав, что его имя с ходу отвергают при подготовке масштабных проектов, если и сомневался он, что когда-нибудь достигнет признания и славы, то хотя бы не ведал тревожного ожидания конца месяца, не затягивал пояс туже. Его уровень жизни пережил лишь одно легкое колебание, когда успешный телесериал, в котором он исполнял одну из своих первых ролей, после тринадцати сезонов вдруг прекратился, — но как раз тогда Элизабет пригласила его в компанию «Театрико».

Так что какая тут нестабильность? Разве что эмоциональная. В смысле техническом, практическом, в плане занятости и финансов — нет.

Только стоит ли разоблачать миф. Он кривит душой.

— Нестабильность? Что ж, это действительно проблема. Все знают, что искусство требует жертв, но и вознаграждает за них соответственно. Мы, актеры, параллельно проживаем яркие жизни своих героев, приобщаемся к великим характерам и страстям!

Пакс переходит к фильму «Don't». С начала беседы он лихорадочно ждал случая заговорить про эту съемку, произнести наконец имена, волнующие сердца двух или трех поколений зрителей. Он знает, что перед ним — не поклонница кинозвезды, не страстный кинозритель, но констатирует, что Эми с интересом открывает для себя непривычную область жизни. Он замечает, как меняется ее поза, расслабляются плечи, чуть склоняется вниз лицо. Если бы он лучше знал эту молодую женщину (но знает ли кто-то ее по-настоящему?), он понял бы причины и важность этого интереса. Эми Шимизу сняла засов и отворила тяжелую железную дверь, больше года остававшуюся наглухо закрытой. Приоткрывается все ее существо, а Пакс в воодушевлении рассказывает дальше, описывает вспышки и непредсказуемость Свеберга и затем — благородство, тонкость, блеск Мэтью, описывает их «взаимопонимание» и превозносит мудрость актера, по памяти цитируя: «If happiness is what you’re after, then you’re going to be let down frequently and being unhappy much of your time. Joy, though, is something else».^[2]

Будь автором клише кто-то другой, разговор тут бы и кончился. Эми Шимизу увидела бы в нем досадный штамп, одну из тех банальных фраз, что постоянно слышны от профессионалов душевного здоровья. Но речь идет о Мэтью Макконахи, и тут совершенно иной расклад: «Далласский клуб покупателей» они смотрели вдвоем с Алексисом, когда сын был в предпоследнем классе. Она не помнит, как оно там получилось и почему она пошла на сеанс вместе с ним — наверно, кто-то из приятелей отказался. Воспоминания нечетки, и она сердится на себя, ей хочется сохранить каждую деталь из прожитых вместе событий. Почему ей не приходило в голову фотографировать сына ни в тот день, ни во все последующие, вплоть до 23 сентября прошлого года, чтобы запечатлеть навеки выражение его лица — прежнего, необезображенного. Образы и ощущения, которые казались незабываемыми, которые год за годом заполоняли ее невыразимой любовью, постепенно бледнеют и вытесняются реальностью. Ей остались лишь обломки, фрагменты, всплывающие из бездны памяти, возникающие иногда от какого-то звука или слова. Так случилось и сейчас: Макконахи. Она снова видит, как они идут в кино с Алексисом, слышит тембр и неровную интонацию его голоса, помнит его восхищение мастерством актера и глубоким смыслом истории Рона Вудруфа — этого ковбоя, агрессивного мачо, ненавидящего голубых, у которого обнаруживают СПИД и которому остается жить месяц, — и он решает не сдаваться, а искать самостоятельно и наперекор фармацевтическому лобби альтернативу единственному существующему лекарству — зидовудину; и этот человек, который вынужден расстаться с привычном миром, обретает в испытании — человечность, толерантность… Его битва позволит сохранить или продлить жизни тысячам людей, и прежде всего — ему самому.

Алексис в тот вечер шагал размашисто, он был возбужден, восторжен, ему внезапно казалось, что все возможно, что каждый способен скрутить свою судьбу — надо только обладать силой духа. Эми любовалась сыном, ее переполняла безумная любовь. Но больше они вдвоем в кино не ходили. Как-то не случилось. Лет в пятнадцать — восемнадцать нужно определенное стечение обстоятельств, чтобы пойти в кино с родителями. А потом во вселенной возникла черная дыра.

— Этого актера очень любит мой сын.

— Так у вас есть дети?

Ему давно не терпелось задать этот вопрос: сто раз Пакс гадал, каково семейное положение Эми Шимизу. С момента развода с матерью Кассандры, которую он любил когда-то так же сильно, как теперь ненавидит, в его жизни были только поверхностные отношения. И наличие у его подруг мужей, партнеров, детей мало что значило, главное было подтвердить свою сексуальность. Все они казались ему одинаковы — просто некие фигуры из огромной толпы: низкие и высокие, блондинки, брюнетки, кудрявые и гладковолосые, худенькие и склонные к полноте, бледные и загорелые, они все как-то одинаково одевались, причесывались, ходили, думали, говорили — словом, жили по лекалам женских журналов и социальных сетей, которые стирали любую шероховатость. Он переходил от одной к другой, не привязываясь. Стоило ему выйти за границы привычного круга, и он бы открыл что-то новое, — но он не выходил. Он довольствовался женщинами, встреченными на съемочных площадках или в кабинетах телевизионных служб или какой-нибудь продюсерской фирмы, в модном ресторане или кафе, в тех местах, которые рекомендуют приятелям или которые всплывают на полях приложений для знакомств. Он предпочитал без устали барахтаться в этом незатейливом аквариуме — и сам не выделялся в стайке своих собратьев, носил ту же ухоженную трехдневную щетину, те же костюмы известных брендов. Он трезво выстраивал свои банальные романы, воспринимая их естественной платой за тот разрыв, который заставил его когда-то изрядно помучиться… Он признает, что в значительной степени виноват и сам. Так было вплоть до прошлого года, когда он по иным причинам отказался от каких-либо связей.

Встреча с Эми Шимизу что-то сдвинула. Сумел бы он так полно ощутить ее красоту, если бы не пал сначала так низко, так глубоко? Он шел ко дну — и тут явилась она, не похожая ни на кого и ни в чем, сильная и все-таки хрупкая. Хватило нескольких встреч, проведенных над планами работы, за обсуждением слов, жестов и — неосознанно — смыслов, вызовов человеческой жизни, чтобы у него сложилась неколебимая уверенность: она сумеет вытащить его из трясины. Теперь он хочет убедиться, что она не отпустит его руки, что он значит для нее так же много, как она — для него. Но вообще-то — вдруг она не свободна?