Петр Романов. Второй шанс (СИ) - "shellina". Страница 5

— Я здесь учусь, Петенька, согласно закону о повсеместном образовании от одна тысяча семьсот пятого года, который император Борис Владимирович Годунов подписал собственноручно, собственно, как и ты, если тебе память все-таки не отшибло, — ядовито произнесла Наташа. — А вот ты никак, похоже, не можешь ответить мне на простой вопрос: зачем ты подрался с Агушиным? Неужели ты не знаешь, что этот выродок настучит родителям, а те деду начнут нервы трепать? А ведь дед у нас с тобой не юноша уже. Может быть, ты все-таки перестанешь его подставлять?

Она говорила что-то еще, а я зацепился за имя императора и прокручивал его в голове снова и снова. Годунов? Какой-то Борис Годунов — император? Да как такое вообще возможно? Как? Нет, я не идиот, и уже давно понял, что, похоже, нахожусь в другом месте, не в своей родной Российской Империи, и это все не плод моего больного воображения, потому что я все мог бы представить, и магию, и девок стриженных, обучающихся совместно с мужчинами, но Борис Годунов — император? Это точно не привычный мне мир. Только вот не слышал я никогда такого, что со мной приклчилось, ни от кого от еретиков или заморских купцов и послов. Про переселение души мне поведал индийский посол с дарами и посланием, когда за столом речь зашла о душе и мирских деяниях, я тогда только посмеялся над ним. Язычники, они и есть язычники. Но зря, видать, посмеялся.

Обведя взглядом столовую, я только покачал головой. Тяжело мне будет, ох как тяжело. Но ничего. Если это тот самый второй шанс, дарованный Богом, то я приму его, как и молился я ранее. Еще бы понять, какую роль в этом месте играет род Романовых, ежели так случилось, что Михаила Федоровича Романова никто на царствование не позвал.

— Ты меня слушаешь? Петя! Обрати на меня уже внимание! — Наташа села рядом со мной, бесцеремонно подвинув Карамзина, который покраснел и уставился в пол, что-то бормоча себе под нос. Я вздрогнул и принялся разглядывать сестрицу. А ведь она хороша. Я-то помню ее всегда бледненькой и недужной. Еще до того, как чахотку Наталия подхватила, которая и свела ее душу безгрешную в могилу. Сейчас же я видел, что здоровая Наташка, просто кровь с молоком. А уж когда злится, что аж искры из темных глаз летят, так и просто загляденье. — Петр! — прошипела сестра, а я же словно очнулся.

— А ну, не смей на меня орать, — не ожидала Наташка, точно не ожидала, что я ее осажу. Неужто никогда такого не было ранее? Ну, тогда это плохо для нее, по себе знаю, как привыкать к изменениям тяжело. Еще с той поры знаю, как змею эту Меншикова к ногтю прижал. А ведь все считали, что положение этого дедова любимца, как скала, что никто не сможет его сковырнуть. Да было бы желание. А желание у меня тогда ого-го какое было. — Не вздумай более на меня голос повышать. Ты мне сестрица любимая, но ездить на себе я не позволю. Больше никому не позволю, — добавил я со злостью, которая всколыхнулась во мне, как всегда бывало, когда я ту свою жизнь вспоминал.

— Ты не заболел? — она прищурилась и приложила руку к моему лбу. Я отшатнулся, бесцеремонно отбросив ее руку. На людях такое обращение ко мне позволять, я тоже не буду, напозволялся, хватит.

— Я совершенно здоров, Наталия. И вполне могу сам постоять за себя. Не нужно носиться за мной и проявлять чувства свои на людях, тем самым принижая меня в глазах других. — Я действительно слышал перешептывания у меня за спиной, и веселый гогот того же Агушина, в котором громко было слышно, как он называет мою фамилию. Похоже, та стычка ничему его не научила и даже не намекнула на то, что теперь я не бесформенный тюфяк, которого привыкли они ранее видеть.

— Петя, — Наташа даже отшатнулась от меня. Яростные огни в ее глазах потухли, а на их место пришло удивление. — Да как ты...

— Как я, что? — я наклонился к ней и уже шептал, чтобы никто, кроме Карамзина, которого я, увы, никуда деть пока не мог, не услышал нашего раздора. — Я уже не малыш Петенька, мне мамки-няньки не нужны. Да и ты мне сестра, а не нянька. Так что охолонись и забудь, как это на брата голос повышать. Иначе мы так разругаемся, что и про родство наше забыть сумеем.

— Знаешь, что, — Наташка вскочила и наклонилась к моему уху. Я одергивать ее не стал, с девки молодой станется ор на всю столовую поднять, пусть уж шепчет лучше, а я выводы сделаю, может, и узнаю чего интересного, бабские истерики они порой не контролируемые и выболтать она может, даже то, что глубоко в душе хранила. — Я, пожалуй, деду напишу, что ты совсем совесть потерял и от рук отбился, — она говорила тихо, чтобы лишние уши не слышали подробностей нашего скандала. — А я всегда говорила ему, чтобы тебя в кадетский корпус при Императорском дворце отдать следовало, чтобы дурь всю выбили окончательно. И плевать на разногласия. Вот теперь пускай пожинает плоды материнской любви и заботы, если в воспитании участия не принимал, и меры принимает, чтобы ты и дальше его не позорил. — Она распрямилась и ушла от меня, возвращаясь к своему столу, за котором сидело несколько девиц.

Куда ты отпишешь письмо, Наташа? На тот свет? Или... Я удивленно смотрел ей вслед. Что же это получается, наш дед Петр Алексеевич жив? А где тогда родители? Ежели Годуновы правят Российской империей, то деду и нужды не было отца в измене подозревать, да казнить руками Толстого. Но что тогда здесь случилось?

— Романов, ты, похоже, и правда того, с катушек за лето слетел. Даже интересно, что с тобой произошло, — прошептал наклонившийся ко мне Дмитрий. — Ты поэтому мне за все лето не перезвонил ни разу? Ладно, не парься, я уже давно привык к твоим закидонам. Ты есть-то будешь? А то скоро урок, а ты даже еще не притронулся ни к чему.

— Да, буду, — и я принялся быстро есть, даже не чувствую вкуса того, что в рот кидал. Расправившись с последним куском, я отложил в сторону вилку, подивившись ее форме, но не заостряя на этой незначительной детали внимания и без этого потрясений хватало. — Карамзин, — позвал я Дмитрия. — А что у нас сейчас за урок?

— Ты когда-нибудь начнешь расписание запоминать? — он лишь глаза закатил. — Нет, был не прав, каюсь. За лето ты нисколько не изменился. Сейчас у нас выездка, и на сегодня все. Нужно же еще будет коней расседлать и поставить в стойло. И обтереть, — он поморщился. — Не понимаю, зачем нам вообще этот анахронизм? Все равно дворяне только на императорских парадах на конях выезжают.

Он встал и, подхватив своей поднос с грязной посудой, понес куда-то на отдельный стол. Я оглянулся по сторонам — все делали так же. Никто не оставлял свой поднос просто на столе. Поэтому я также, как и все остальные, отнес грязную посуду в одно место и поспешил за Карамзиным.

Занятие проходило на улице. Несколько конюхов вывели лошадей, которых держали на поводу, и насмешливо смотрели на группу учащихся, среди которых я сейчас находился. Отдельно кучей лежала сбруя и седла. А я стоял, тер лоб, не понимая, зачем для того, чтобы ездить на лошади понадобился отдельный урок. Даже занятия магией, наличие которой я все-таки признал, не вызвали у меня такого раздрая. Да и себя признал колдуном, чего уж там. Недаром попы в голос говорили, что я почти безбожник. Но вот то, что для езды на лошади выделили целое занятие, да еще и длящееся так долго...

Я украдкой осмотрел своих соучеников. Они выглядели такими испуганными, особенно девушки, словно не благородных лошадей увидели, а как минимум когорту чертей. Создавалось ощущение, что все они лошадей впервые увидели. Даже Агушин и этот его приятель-гренадер выглядели растерянными. В них ни щепотки их гонора не осталось.

— И долго вы будете стоять вот так? — наставник похлопал свернутым хлыстом по голенищу сапога. Я же посмотрел на свои ноги. То, что было на мне надето плохо сочеталось с верховой ездой, но, нам же не полдня скакать, верно? Да и вообще я очень сильно сомневаюсь, что кто-то сегодня даже в седло сядет.

— Простите, Андрей Иванович, — та самая девушка, у которой так и не получился щит, подняла руку, привлекая к себе внимание.