Воздушные рабочие войны (СИ) - Лифановский Дмитрий. Страница 23

А на проходной ее не пустили. Вот так! Потому что сама дура! Ну как можно забыть документы?! Просто раньше ее тут знали, она выросла на этом заводе, прибегая сюда после школы к маме в библиотеку. Тут были самые лучшие, самые новые книги! А читать Лида любила всегда. Только теперь завод-то стал оборонным. Охраняемым. А она растяпа! На глаза сами собой стали наворачиваться слезы. Так-то не велика беда, можно вернуться домой и дождаться родителей. Но все равно обидно! Лида развернулась и понуро пошла на выход от расстройства не заметив, входящего на проходную мужчину и врезавшись в него.

— Девушка, осторожней, — придержали ее за плечи. Лида подняла голову: — Лида?! Шадрина?!

Девушка, улыбнувшись сквозь слезы, кивнула.

— Да. Здравствуйте, Филипп Сергеевич, — столкнулась она с папкиным начальником инженером Севостьяновым.

— Ты к отцу, маме? — приветливо улыбнулся мужчина.

— К маме. Папа занят наверное.

Севостьянов хохотнул:

— Не то слово. Горячо у нас сейчас! Все для фронта! Постой, постой! Михаил Иванович говорил, что ты в армию ушла.

Лида кивнула:

— Ага, ушла. Сейчас в командировку прилетела. Сегодня. С командиром. Вот пришла. А документы забыла в кителе. А меня не пускают, — сбивчиво, перескакивая с одного на другое, зачастила Лида.

— Да? — Севостьянов недоверчиво посмотрел на ее гражданское пальто, но зацепившись взглядом за сапоги, усмехнулся и крикнул охране: — Пропустить!

— Но Филипп Сергеевич, не положено же!

— Под мою ответственность! Я провожу!

Усатый вохровец, пожав плечами и недовольно зыркнув на Лидочку отошел в сторонку.

— Спасибо, Филипп Сергеевич, — глаза Лиды радостно блестели.

— Не за что. Пойдем, провожу тебя. У нас теперь строго, — они прошли через сваренный из полудюймовых труб турникет, — ты надолго?

— Не знаю, — девушка пожала плечами, — мы по делу здесь, как управимся.

Севостьянов задумался:

— Значит так. С директором я поговорю. Маму на два дня отпустим. А вот отца, извини, не могу! У нас аврал, заказ из Ставки!

— Да я понимаю, Филипп Сергеевич. Спасибо вам!

— Давай, беги к матери, — улыбнулся инженер, — не заблудишься?

— Нет, конечно! Скажете тоже! Спасибо! — еще раз поблагодарила девушка и рванула к библиотеке.

Только вот вместо мамы за столиком рядом с картотекой сидела, зябко кутаясь в шерстяную, кое-где подъеденную молью, шаль незнакомая девушка в очках.

— Здравствуйте, Вы из какого цеха? — подняла она на Лиду строгие, огромные из-за толстых линз очков глаза.

— Здравствуйте. Я не из цеха. Мне Валентину Михайловну Шадрину.

— Она на заводе, на чтениях. Может, я Вам могу помочь?

— Нет, мне Валентина Михайловна нужна. Я ее дочь.

— Ой, Вы — Лида, да? — тут же оживилась девушка, — Мне тетя Валя про Вас столько рассказывала, столько рассказывала! Вы с фронта, да? На побывку? А я Катя. Нас сюда из-под Белгорода эвакуировали. Из Разумного. Знаете? — Лида, ошалев от такого натиска, помотала головой, но Кате было все равно, она продолжала выдавать слова с частотой пулеметной очереди. — А я на завод хотела пойти работать, а меня в библиотеку посадили! Велели подрасти, а я уже большая! Вот! — возмущенно протараторила Катя и выскочила из-за стола. Шадрина непроизвольно прыснула, перед ней стояла, гордо задрав к потолку нос, пигалица лет четырнадцати-пятнадцати, едва достающая Лиде до подбородка. Девочка обиженно посмотрела на Шадрину и надула губы. — Вот и они так же смеялись! Кто они, Катя не уточнила, но и так было понятно, что работники отдела кадров.

— Не обижайся, Катя. Просто ты действительно невысокая. Видя, что девочка готова расплакаться, решила ее поддержать: — Ты не расстраивайся. Ну и что, что маленькая? У нас у командира вторым пилотом летает Настя Федоренко. «Медок», может, слышала, про нее по радио говорили? — Катя часто-часто закивала головой, забыв про обиду, глядя на Лидочку восторженными глазами, — так она лишь чуть повыше тебя будет. На самом деле Настя была не чуть выше, но девочке об этом знать было не обязательно. — Рост не самое главное! А ты еще порастешь. Тебе сколько лет? Шестнадцать?

— Да. Будет. Летом, — Катя улыбнулась.

— Ну вот. А ты обязательно еще подрастешь. А в библиотеке тоже работать кому-то надо. Ведь даже на войне люди читают. Так что ты тут очень нужное и полезное дело делаешь!

— Правда? — Катины глаза заблестели радостью.

— Правда! — серьезно кивнула Лида. И тут, в подтверждение ее слов в библиотеку заскочил мужчина в рабочей спецовке. Он с любопытством зыркнул на Лидочку и переключился на Катю:

— Здравствуй, Катюша. Ты приготовила, что я просил?

— Конечно, Леонид Аркадьевич, — девочка извиняющимся взглядом посмотрела на Лиду. Шадрина улыбнулась и кивнула головой. Катя тут же ринулась к себе за стол и принялась доставать для вошедшего какие-то технические книги, проговаривая их названия. Что за книги Лида не слушала, пройдя в библиотечный зал. Она глубоко вдохнула, стараясь полностью прочувствовать этот знакомый с детства, непередаваемо уютный и захватывающий книжный запах. От Катиного стола раздавались тихие голоса, девочка о чем-то разговаривала с Леонидом Аркадьевичем, а Лида брела между книжных полок, слегка касаясь пальцами корешков, и тихонько читала названия и авторов книг, будто здороваясь со старыми друзьями. Ей казалось, что они приветствуют ее в ответ. Вот приподнял свою войлочную шляпу Ридовский бур, а с соседней полки, сняв цилиндр, галантно раскланивается повеса Онегин. Сурово прищурив серые и холодные, как небо Шотландии глаза, вскинул над головой мушкет Роб Рой. Поднес ладонь к буденовке Павка Корчагин, не тушуйся, мол, Шадрина, ты же комсомолка! А вот, весело смеясь, машет с марса[ii] треуголкой храбрый юнга Джим Хокинс. Сколько бессонных ночей они провели вместе, сколько радости и волнения подарили ей книжные герои. Девушке стало грустно. Вместе с этой проклятой войной казалось навсегда ушло сладкое упоение от чтения. И сейчас, бродя между знакомых с детства книг, Лида вдруг особенно остро почувствовала, сколько всего безвозвратно потеряно, как много хорошего ушло навсегда, пропало, развеялось, как дым. Странно, даже тогда, когда она думала, что погиб Петр, Лиду не посещали такие мысли. Может быть потому, что тогда было нестерпимо больно, горько и звеняще одиноко, а сейчас просто грустно? А может она сама изменилась, стала другой?

Послышался хлопок закрывшейся двери и от Катиного стола донесся родной, наполненный одновременно радостью и тревогой мамин голос:

— Где она?!

Лида выскочила из-за стеллажей:

— Мама!

— Доченька! — и две женщины, не сдерживая слез, кинулись друг другу в объятья.

А потом они говорили, говорили, говорили. Обо всем и ни о чем. Разговаривали по дороге, когда шли домой, на кухне, вместе готовя ужин из привезенных Лидой продуктов, а потом в ожидании с работы папы, обнявшись на кровати. Про друзей и подруг, про одноклассников и одноклассниц, про встречу с Зинкой Паниной, про Катю из библиотеки и Филиппа Сергеевича Севостьянова. Про Никифорова и Стаина, девушек из ночного бомбардировочного, про Льдинку, Медка и Язву. Про девичьи тайны и секретики. Только про войну Лида не рассказывала. И не писала в письмах. Боялась. Не хотела расстраивать маму. Даже про орден не написала, иначе пришлось бы рассказывать, за что его получила. А как объяснить такое маме? Зачем ей знать, как страшно, когда с земли тянутся огненные нитки очередей и, кажется, вот-вот и упрутся именно в тебя, прямо в лицо?! Как хочется выть, кусая в кровь губы, видя, что машина командира, оставляя за собой дымный след, валится вниз. И какое облегчение потом узнать, что с экипажем все в порядке, что они живы. А просыпаться в казарме и видеть рядом пустую, аккуратно заправленную койку, на которой еще вчера спала, смеялась, шутила, читала письма из дома подруга, а сегодня ее нет. Совсем нет! И никогда больше не будет! Нет! Нельзя о таком маме рассказывать! Но все равно придется! И Лида, прижавшись к теплому маминому боку, думала о том, как сделать так, чтобы самый дорогой, самый любимый на свете человечек не сильно расстроилась и боялась за нее.