Дезире — значит желание (Желание сердца, Уроки куртизанки, Заветное желание) - Картленд Барбара. Страница 25

— Можно мне яйцо? — спросила она, раздумывая, сможет ли вообще что-нибудь съесть, но чувствуя, что должна попытаться. Корнелия уселась за стол, накрытый белой скатертью, и оказалось, что ей предстоит сделать еще один выбор — между чаем и кофе. Когда, наконец, она получила все, что требовалось, герцог сел напротив нее и основательно приступил к завтраку.

— Вы видели наши фотографии в газетах? — спросил он, отрезая ломтик ветчины.

— Я забыла посмотреть, — ответила Корнелия и протянула руку за газетой. Увидев себя на снимке, она улыбнулась. — Выгляжу так, как будто мне подбили оба глаза.

— То, что вы были в очках на своей свадьбе, вызвало, кажется, массу комментариев в желтой прессе, — сухо заметил герцог.

— Тетя Лили так и предсказывала. Она сказала, что на фешенебельной свадьбе ни одна невеста, во всяком случае на ее памяти, никогда не носила очков.

— А вам это действительно было необходимо? — осведомился герцог.

— Совершенно необходимо, — коротко ответила Корнелия.

Если бы он мог видеть ее глаза, то понял бы, что они его проклинают. Он так уверен в себе, думала она, настолько абсолютно владеет этой неловкой ситуацией, что она ненавидит его. Его обходительность сама по себе была ей упреком. Он как бы хотел внушить ей, что именно так воспитанные люди ведут себя в любой ситуации, какой бы неприятной она ни была, и в сравнении с его холодным безразличием ее вспышка накануне вечером стала теперь казаться ей истеричной выходкой школьницы.

«Ненавижу! Ненавижу его!» — подумала про себя Корнелия и раздраженным жестом отодвинула в сторону свою тарелку. Герцог взглянул на часы:

— Минут через десять нам пора выходить. Корнелия сразу подумала, не отказаться ли ей.

Было что-то нелепое в том, что они отправлялись свадебное путешествие, которое не сулило ничего, кроме страдания и скуки. Потом она поняла, что, по крайней мере на людях, должна играть ту роль, которую намеренно взяла на себя. Она — его жена, герцогиня Рочемптон, а значит, как говорят французы, «положение обязывает».

Сделав над собой усилие, Корнелия ответила ему голосом таким же холодным и безразличным, как его собственный:

— Я не заставлю вас ждать. Обычно я очень пунктуальна.

Неужели им суждено разговаривать так всю жизнь, размышляла Корнелия в пустой каюте. Судно отчаливало. Она слышала, как втягивали на борт трап, как выкрикивали с палубы команды, как громче становился шум моторов. Корнелия подбежала к иллюминатору и смотрела, как удаляется от них пристань, как небольшая группа людей на берегу машет кому-то на судне. Она была на пути во Францию!

Корнелия долго смотрела в иллюминатор, потом села на удобный диванчик и попыталась читать журналы, купленные для нее герцогом. Но скоро опять погрузилась в свои горькие мысли. Должно быть, она уснула на короткое время, потому что ей приснилось, будто она убегала от кого-то, кто неумолимо ее преследовал, но ей, как ни странно, было не страшно, а хорошо.

Ее разбудили доносившиеся с палубы голоса — судно подходило к берегу.

И тут официальные лица опять позаботились о выполнении всех необходимых формальностей и проводили их до специально зарезервированного купе в пульмановском вагоне поезда, идущего в Париж.

Корнелии было интересно услышать, что герцог довольно бегло говорит по-французски, хотя и с явным английским акцентом. Он произнес хорошую речь, поблагодарив французских чиновников за внимание.

Когда они устроились в поезде, герцог заказал еду и вино и спросил Корнелию, не будет ли она возражать, если он закурит сигару.

— Напротив, мне это нравится, — ответила она. — Напоминает об отце. Он всегда курил сигары, когда мог себе это позволить.

Герцог поднял брови, и она прибавила:

— Вам известно, что мы были очень бедны? Мои родители часто не знали, откуда взять нужные на жизнь деньги. Папин брат — мой дядя Джордж, который так внимателен ко мне теперь, когда я богата, — никак ему не помогал.

Корнелия говорила с горечью, и по лицу герцога было видно, что она пробудила в нем интерес.

— Думаю, что я очень мало знаю о вашей семье, — сказал он. — Вы бы не рассказали мне о своей жизни в Ирландии?

— Думаю, вам будет неинтересно, — отозвалась она. — Эта жизнь совсем не похожа на ту, какой живете вы в «Котильоне» или мои дядя и тетя в Лондоне.

Корнелия вспомнила, как ее мать боролась за то, чтобы жить достойной жизнью в глуши Ирландии, как старалась поддерживать видимость благополучия, но не для того, чтобы производить впечатление на соседей, а чтобы не дать нищете и запустению Розарила взять над собой верх. Наверное, ей хотелось видеть подруг и приятельниц своей юности, но тем она, прозябавшая в бедности, была совершенно не нужна.

Что можно рассказать об этом? Разве герцог ее поймет?

— Мне нечего вам рассказать, — отрывисто бросила Корнелия и по тому, как он снова взялся за газету, поняла, что он счел ее дурно воспитанной.

Он не должен знать, думала она, что ее сердце взывает к нему; что больше всего на свете ей хочется протянуть руки и прикоснуться к нему, упросить его, чтобы они остались хотя бы друзьями! Но когда она представила себе тетю Лили со всей ее красотой, встающую между ними, то почувствовала, что ненавидит его.

«Я рада, если он страдает по ней так же сильно, как я по нему», — подумала Корнелия и удивилась, какую ужасную боль причинила ей сама мысль об этом. Все бесполезно… она любит его. Любит его худые, ухоженные руки, грациозность его позы, гордую посадку его головы. Любит его темные брови вразлет над глубоко посаженными глазами, изгиб его губ, когда он улыбается!

И все же она должна заставить себя думать о других вещах — например, о Франции, где она с детства мечтала побывать.

Время тянулось медленно, но, к счастью, разговаривать в поезде было трудно из-за шума и скорости движения, так что сначала герцог, а за ним и Корнелия заснули. Когда же они проснулись, то оказалось, что до Парижа уже недалеко.

С первого мгновения, как только они сошли с поезда на Гар-дю-Нор, Корнелия была очарована всем, что видела и слышала: по-особенному звучали выкрики носильщиков, одетых в синие рабочие халаты; мужчины и женщины выглядели не так, как ее соотечественники, и речь их была более оживленной и громкой… Париж! Она в Париже!

Их ожидала карета из «Ритца» со слугами в ливреях и кучером в цилиндре, и все, кто встречал их, как казалось Корнелии, улыбались и радушно приветствовали их, выказывая теплоту и сердечность, которых не хватало более сдержанным и флегматичным англичанам.

«Ритц», самый знаменитый отель в Париже, был открыт семь лет назад этим гением гостиничного дела, Сезаром Ритцем. Корнелия не могла сдержать восторга, когда вошла в их большую собственную гостиную, окнами выходящую в сад, и увидела элегантную мебель и в ней, и в смежных с нею спальнях.

Ванные комнаты в «Ритце» потрясли фешенебельный мир. Прежде ни в одном отеле они не были ни столь многочисленными, ни столь роскошными. В отеле «Бристоль», где король Эдуард в бытность принцем Уэльским останавливался на протяжении почти сорока лет, было по одной ванной комнате на каждом этаже. Сезар Ритц настоял на том, чтобы строить ванную комнату при каждой спальне, и теперь Корнелия видела, что ее ванная, отделанная мрамором и кафелем, так же прекрасна и уникальна, как гостиная с ее окрашенным потолком, алебастровыми урнами, коврами, гобеленами и мебелью, скопированной из музеев.

— Подумать только, Вайолет, своя, отдельная ванная комната! — воскликнула она, снимая шляпу в просторной, величественной спальне.

— Больше похоже на дворец, чем на отель, не правда ли, ваша светлость? — откликнулась Вайолет с ноткой благоговения в голосе.

Да, «Ритц» настоящий дворец, подумала Корнелия, только, пожалуй, в тысячу раз удобнее. Отель обладал и другими достоинствами, в чем она убедилась, когда часом позже они с герцогом спустились вниз к обеду.

Вечер был теплый, ни малейшего дуновения ветерка, небо в россыпи звезд. Обед подавали в саду, на воздухе. Огоньки горевших на столах свечей и китайских фонариков, спрятанных среди деревьев и цветов, окрашивали струи фонтана во все цвета радуги. Слух услаждала музыка, а вкус баловали деликатесы, созданные величайшим шеф-поваром Европы — Эскофье.