Фонарь на бизань-мачте - Лажесс Марсель. Страница 13

— Рада вам сообщить, что там, в трактире, все в порядке, — сказала она. — Мадам Кошран родила чудесного мальчика.

Она была весела, оживлена, как обычно, и показалась мне невероятно юной в своей старомодной соломенной шляпе, завязанной лентой под подбородком, не менее юной, чем барышни Букар. Вокруг того первого воскресенья теснятся картинки, под обаянием которых я нахожусь до сих пор.

Да, да, в те первые недели и даже месяцы я, можно сказать, пребывал в райских кущах. Я всецело отдался течению жизни. И с легкостью черпал радость из любой малости. Для меня уже стало привычкой часто встречаться с соседями — Антуаном Букаром и Изабеллой Гаст. Я виделся с ними не только у местных землевладельцев, которым я наносил визиты вежливости, но и когда объезжал те участки поместья, что примыкали к их землям.

Вдобавок к сахарному тростнику Антуан Букар засадил еще шесть арпанов земли роскошными эбеновыми и хвойными, дающими канифоль, деревьями. Утренние часы он посвящал обычно объезду своих полей, но после завтрака уж непременно, бывало, застанешь его на какой-нибудь лесосеке или сидящим в тени единственного баобаба на лужайке возле границы наших владений и наблюдающим за обжиганием древесного угля. Вокруг него хлопотали рабы, которые либо строили новую печь, либо ссыпали в кучу готовый уголь.

То и дело я приходил к нему повидаться. Мы садились в лесу на поваленный ствол, и в то время, как возле нас то поднимались, то падали топоры, летели щепки и в перегретом воздухе разливался запах древесного сока, я у него выведывал тайное тайных земледелия и скотоводства.

Каждое утро, прячась от солнца под зонтиком, Изабелла Гаст бродила по тропкам, временами присаживаясь на каком-нибудь косогоре. Под ее бдительным оком рабы распахивали целину, сажали в борозды сахарный тростник или, когда наступала пора, убирали солому. Я шел навстречу своей судьбе, и стоило нам друг друга заметить, как мы еще издалека поднимали руку, а подойдя поближе, обменивались короткими репликами насчет ветра, который задул с другой стороны, или дождя, который вот-вот начнется. Иной раз то ей, то мне приходилось переступать границу наших владений. И тогда завязывалась беседа, которая перекидывалась с погоды на урожай, с урожая на политику, с политики на книги, с книг на музыку, и так час за часом. Меня поражал интерес Изабеллы к тому, что обычно считают неженским делом. Я говорил себе, что иначе и быть не может, ведь целых два года она выполняла мужскую работу. Такая замечательная приспособляемость у нее в характере. Случалось нам обсуждать и с другими людьми вопросы, которые мы уже с ней обговаривали, спокойно сидя в тени королевской гуайявы или тамаринда возле сухого овражка. Тогда Изабелла поднимала на меня взгляд, и молчаливое наше сообщничество приводило меня в восхищение.

Если быть точным, это не назовешь любовью с первого взгляда. Это было чем-то необходимым, что незаметно вошло в мою жизнь, но с первого дня. Вроде открывшейся двери и расплывчатого силуэта за ней. А большего и не требовалось.

Большего и не требовалось. Я оглядываюсь на то, что было. Мне нравится связывать и обрубать в своей памяти все эти нити. Нельзя же в течение долгих месяцев безнаказанно лелеять в себе какой-то образ и уж тем более страшно вдруг обнаружить, что вымечтанный тобой образ не соответствует истине и не соответствовал ей никогда.

Бывает порою и так, что после ночи, проведенной в жестокой бессоннице, наступает более милосердное предутро, которое принимает меня в свои руки и вновь убаюкивает надеждами. Обманчивое, оно вводит меня — правда, все реже и реже — в мир, где все становится просто, и я наконец облегченно вздыхаю: «Я был уверен, что вы не могли, именно вы… из всех…» И когда это предутро уходит, теснимое восходящим солнцем, то оставляет меня на пороге нового дня истерзанным и в мучительных сомнениях.

XIII

Не без замешательства вспоминаю я смутное время в Большой Гавани. И опять и опять слышу голос, чуть хрипловатый на низких нотах: «А если бы я вам сказала, что избавилась от него, когда начались обыски, вы бы поверили мне?»

Я не мог поверить. Не будь тех событий, она бы, конечно, придумала что-нибудь другое, и я все равно бы до конца жизни боролся с моим подозрением.

По прошествии многих лет события, которые некогда до основания потрясли всю страну, сводятся к их последствиям, сохраненным историей. То, как они отразились на живых людях или будущем этих людей, утрачивает значение. Краткая оперативная сводка, сообщающая, что солдаты вышли из перестрелки победителями, потеряв одного человека, вызывает у генерала улыбку удовольствия. Где-то на заднем плане жена оплакивает своего друга жизни, дети, прозябая в голоде и холоде, ждут отца, чье-то имение приходит в упадок. Страна способна возродиться из пепла. Любовь, которую к ней питают ее сыновья, — какой бы она ни была сдержанной, — совершает чудо. Но пули, попавшие в нас рикошетом, всего губительнее. Стараясь от них защититься, мы часто наносим себе еще более жестокие раны. Неутомимо, как зверь в клетке, мы бегаем перед железными прутьями. А вокруг нас продолжается хоровод времен.

Тот период начался за несколько месяцев до моего приезда в Большую Гавань. Я в нем активного участия не принимал, но, как мне кажется, нас всегда привлекает то, что так или иначе сыграло роль в нашей жизни и на нее повлияло. События, в которые оказались замешаны жители Большой Гавани, подошли к развязке на прошлой неделе. Иеремия, которого временно отрешили от должности генерального прокурора приказом министра колоний, уехал. Но только теперь, когда спокойствие восстановлено, я по-настоящему заинтересовался происшествиями последних месяцев, их политическим и общественным смыслом и отдал должное усилиям маврикийцев, тщившихся доказать, что колонистам выгоднее упрочить власть, нежели ее расшатать.

И только теперь я стал находить удовольствие в том, чтобы, покопавшись в памяти, впервые обдумать те сведения, которые я нечаянно получал в разговорах или в ответах на вопросы, слетавшие с моих губ разве из чистой вежливости. По тому удовлетворению, какое я испытал, узнав об отставке Иеремии и о надеждах на большую самостоятельность колоний, можно судить о силе моей приверженности к бывшему Иль-де-Франсу. Эта приверженность, пока еще дремлющая у меня в глубине души, возможно, когда-нибудь, если я получу гражданство, принесет мне желанное избавление от душевных мук.

Волнения в Большой Гавани начались, когда несколько горячих голов объединились вокруг одного милицейского офицера, разжалованного за отказ подчиниться приказу. Тогда этот бывший офицер в открытую заявил, что поддерживает кампанию, развернутую господином Иеремией против рабовладельцев. Большинство обитателей округа так обозлилось на этих поборников нового порядка, что прилепило к ним прозвище «матапаны», означающее «оборотни».

В то время, как в Большой Гавани тянулась эта война нервов, в Порт-Луи с возвращением Иеремии и его водворением на посту генерального прокурора одно воззвание следовало за другим. С каждым приходом дилижанса на здании суда в Маэбуре вывешивался какой-нибудь новый листок. В предшествовавшем аресту наших соседей воззвании сообщалось, что губернатор был введен в заблуждение мнимым спокойствием среди местных жителей, но что теперь он понял свою ошибку. Его превосходительство сожалел, что майское воззвание не оказало должного действия. То воззвание требовало от колонистов в доказательство их преданности правительству заявить о личном своем оружии или о складах оружия. Но поскольку ни одного заявления не поступило, правительство предупреждает, что оно очутилось перед тяжелой обязанностью проверить некоторые факты, кои были сообщены заслуживающими доверие особами. Так вот, результаты расследования оказались неблагоприятны для колонистов. Было установлено, что в колонии существует ряд лиц, ненавидящих британское правление и подготавливающих вооруженное восстание. В воззвании добавлялось, что отдан приказ об аресте нескольких вожаков с их сообщниками и что эти люди предстанут перед судом.