Фонарь на бизань-мачте - Лажесс Марсель. Страница 20

— Но это еще не все, — продолжала Анна, — никто не сравнится с ней и тогда, когда нужно на лету попасть в птицу и превратить ее во что-то невыносимо грустное и кровавое. Вот чего я никак не могу ей простить.

На ее лице появилась гримаска, проказливая и жесткая одновременно.

— Когда мы в следующий раз устроим охоту на юге, — сказал мэтр Лепере, — мы непременно возьмем с собой госпожу Гаст. Что вы об этом думаете, господин Букар? Однако же подождем, чтобы нам разрешили пользоваться нашими ружьями.

Последний день в столице мои спутники посвятили покупкам и визитам. Я же весь этот день пробродил по городу. У господина Твентимэна, английского коммерсанта, недавно открывшего магазин на Оружейной площади, я купил великолепную индийскую шаль. Купил я ее с превеликим смущением. Точнее, с чувством вины. Первой моей заботой было, придя в гостиницу, сунуть пакет на дно чемодана.

Мы погрузились на судно во вторник утром. Вначале господин Букар собирался продлить свое пребывание в Порт-Луи до среды. В воскресенье вечером в гостиницу Масса принесли проспект новой газеты, задуманной главным образом с целью предостеречь колонистов против резкостей «Сернеана». Первый номер газеты «Морисьен» должен был выйти в среду второго октября. Господин Букар начинал кипятиться при одной мысли, что должен уехать из Порт-Луи накануне этого первого выпуска. Страстный поклонник Адриана д’Эпинея, он сожалел, однако, что в его отсутствие «Сернеан» иной раз выходил за пределы разумного. «От этого будет больше вреда, чем пользы», — часто говаривал он.

Капитан Бюфар, закончив погрузку товаров для некоторых торговцев Большой Гавани, не мог тут больше задерживаться. К уборке сахарного тростника приступили месяца два назад, и тюки сахара, изготовленного в Фернее, лежали на складах по берегам Известковой реки. В воскресенье вечером господин Букар еще полагал возможным отправить нас с «Рыцарем», а самому уехать с субботним дилижансом. Но в понедельник, поговорив с господином Бродле, решил отправиться с нами. Он узнал, что рабы господина Бродле откровенно ликуют, что их хозяина засадили в тюрьму. Мы с каждым днем все сильней и сильней ощущали серьезность минуты, понимали, что Маврикий в который раз подходит к решающему перелому своей истории и что это требует бдительности от всех его сыновей.

Однако, желая утешить себя за то, что придется ждать до субботы, когда дилижанс доставит в Большую Гавань первый листок «Морисьена», господин Букар отправился к господину Эжену Леклезио, основателю новой газеты, чтобы поздравить его с умеренностью и здравым смыслом, которые тот проявил при редактировании проспекта. Из-за этого мы снялись с якоря с опозданием на два часа.

Со злости капитан заявил господину Букару, что все неблагоприятные ветры будут на его совести.

— Никогда нельзя задерживать отправления, — ворчал он, расхаживая по палубе взад и вперед, со своей старой трубкой во рту. — Это значит — нарываться на неприятности.

— Без суеверий, Бюфар, — посмеивался над ним господин Букар. — Раньше на два часа или позже — путь до Большой Гавани останется тем же, и направление ветра…

— Будь вы моряк, я бы вас выкинул за борт, чтобы заставить уважать наши законы. Вот именно, наши законы, а не суеверия, как вы говорите, да!

— Самое плохое, что может с нами случиться, — сказала Анна, — это что мы проведем ночь на палубе. Но в конце концов, капитан, это не так неприятно.

Гнев капитана, скорее наигранный, нежели истинный, мало-помалу утих. Пополудни оба приятеля, сидя друг против друга, затеяли нескончаемую партию в шахматы.

Мы провели ночь в креслах, при свете круглой луны, которая словно бы заблудилась в небе и насылала на нас порчу. Тем не менее эта ночь была теплой и целомудренной и сохранилась в моей памяти как необыкновенно счастливая…

Изабелла лежала в кресле лицом к небу и, поднимая руку, называла звезды по именам.

В свой дом я вернулся с радостью несказанной. Я и не пробовал защищаться против растущего во мне чувства. Да и думал ли я когда-нибудь защищаться? Удовольствие вернуться домой было связано с удовольствием вновь обрести душевную близость с Изабеллой. Эти шесть дней, что мы провели с ней вместе, но в компании с другими людьми, лишили нас наших свиданий среди полей и наших вечерних прогулок. Эти шесть дней принудили нас надеть маску, которая начинала меня тяготить.

В эту среду, совершая обход зажженных свечей перед сном, я впервые подумал о будущем. В спальне, обитой розовым шелком, я задержался перед комодом в античном стиле из крапчатого красного дерева с бронзой, перед зеркалом, поддерживаемым двумя амурами, перед большой, с балдахином, кроватью, огромной под своим розовым шелковым пологом. Каждую неделю, как это было и в прошлом, кровать застилали свежими простынями и сатиновым стеганым одеялом, за чем неусыпно следила Плясунья Розина. В эту среду я подумал, что индийская шаль когда-нибудь ляжет в один из ящиков комода. Сегодня я уже знаю, что эта шаль проплыла по многим морям, но где-то она теперь?

Между тем жизнь шла. Разговор господина Букара с обвиняемыми из Большой Гавани побудил нас серьезно заняться их поместьями и рабами, что сократило наши досуги, хотя в это дело каждый внес свою лепту. В Порт-Луи по решению губернатора был распущен Колониальный комитет, и господин Иеремия, стараясь выиграть время, не щадил ни судей, ни обвиняемых. Он надеялся заменить в Верховном суде трех судей другими, преданными ему людьми. Едва закончилась уборка сахарного тростника, я предпринял распашку некоторых целинных земель и выкорчевал бесполезные деревья индиго.

Проходили недели. В декабре над Большой Гаванью пронесся ветер непослушания. У Букаров рабы воспевали Иеремию, хотя никто его и в глаза не видел. «Господин Иеремия приехал в шляпе набекрень…»^[10] Нередко бывало, что по ночам из одного поместья в другое разносилась барабанная дробь. Странный то был диалог, как будто основанный на звукоподражании, вначале неторопливый, потом все более исступленный. В иные ночи я долго стоял на террасе, облокотившись на кованые перила. Море, невидимое в темноте, но близкое, распространяло терпкий запах йода и сухих водорослей. В перерывах, когда один барабан умолкал, а другой, где-то на склоне горы или же за равниной Голландцев, не начал еще отвечать на послание, я слышал, как падают наземь широкие листья миробаланов. Давящая тишина длилась пять или десять минут, после чего опять раздавались ритмические звуки, и меня охватывала необъяснимая тоска.

Как-то ночью я позвал Рантанплана.

— Что это значит?

Было видно, что он разрывается между верностью людям своей расы и привязанностью к тем, кто покоится за ручьем, да и ко мне тоже. Он колебался, что-то блеснуло в его взгляде.

— Они говорят, что близятся сроки, сударь.

Но тогда как другие хозяева жили в страхе, я благословлял человечность, которую проявляли к своим рабам мои родственники.

Управляющий Изабеллы Гаст совсем обнаглел и не поддавался никаким увещаниям. Однажды ночью, незадолго до Нового года, ко мне пришла бедная Изабелла, одна, без своей постоянной спутницы, и полная решимости незамедлительно что-нибудь предпринять, буде ей посоветуют это.

— Просто не знаю, что делать, я не трусиха, но…

Она не была трусихой, я это знал. В любой час, с Карфагенской царицей или одна, объезжала она свои земли, и так было с первого дня приезда в колонию. Назавтра я рассказал господину Букару про ее затруднения. Мы хладнокровно их разобрали, и нам показалось, что самое мудрое было бы посоветовать Изабелле избавиться от управляющего, спровадив его подобру-поздорову. Что и было сделано, после чего постепенно восстановилось спокойствие.

Второго января я устроил праздник, приурочив к нему раздачу одежды и разных мелких подарков моим людям. Рантанплан обрадовался как ребенок, когда я ему преподнес часы и цепочку, и с этого дня он так и ходил с висящей у него на груди толстой цепью, пропущенной сквозь петлицу его сюртука, и с часами в кармане, бережно вложенными в полотняный мешочек.