Фонарь на бизань-мачте - Лажесс Марсель. Страница 37

— Да потому, что я сама туда его бросила. Это не…

Она споткнулась на слове, не произнесла его вслух, но оно было здесь, между нами, точно уже прозвучало под этими кронами.

Я тотчас воспользовался своим положением обвинителя и холодно посмотрел на нее.

— А может быть, именно тот.

Ее глаза сверкнули внезапным бешенством, замерцали в тени приспущенных век, и она шагнула ко мне.

— Вы думаете… вы думаете… возможно ли, чтоб вы думали это?

Я не ответил. Я остался бесстрастным даже тогда, когда Изабелла вцепилась мне в руку и сильно тряхнула ее.

— А если бы я вам сказала, что избавилась от него, когда начались обыски, вы бы поверили мне?

Над рощей, крича, пролетела птица, и этот крик повторило эхо. Я положил пистолет в карман и вновь скрестил руки. От шершавой коры камфорного дерева пахло приятной свежестью. Изабелла, подняв сухую опавшую веточку, по одному обрывала с нее сучки. Погрузившись — кто в бессмысленное занятие, а кто в бесплодное созерцание, чему и она и я пытались придать оттенок привычной учтивости, мы оба, казалось, не замечали друг друга. Внезапный порыв ветра взъерошил все листья на дереве, и раздался пронзительный скрип двух схлестнувшихся веток. Изабелла вздрогнула и подняла голову.

— Это всего лишь ветер, — зло сказал я.

Она будто вспомнила, что я здесь, пожала плечами и снова напялила на себя маску заносчивого презрения. Она не осмеливалась сказать, что не понимает меня, и в противовес моему враждебному недоверию выказывала молчаливое равнодушие.

Я рассчитывал на эффект неожиданности, но такие новости быстро летят от поселка к поселку; вот и Рантанплан к своему возвращению уже знал о находке Бдительного.

— Я себе двадцать четыре часа подряд задаю один и тот же вопрос, который остался пока без ответа, — сказал я.

Она меня будто не слышала. Знай стегала себя по ладони сухим прутиком. Я чувствовал, что меня так и тянет избить ее, причинить ей боль, как я был ею избит и ранен. Я выпрямился, переступил с одной ноги на другую, и мои мускулы заиграли под кожей.

— Я все спрашиваю себя, что именно вас притягивало, — человек ли, не важно, который из нас двоих, или то, чем мы оба владеем?

На этот раз она побледнела до губ и подошла так близко, что почти касалась меня.

— Я запрещаю вам, Никола, вы слышите, запрещаю так говорить! Ничто вам, выходит, не дорого?

— По зрелом размышлении — ничто, — ответил я ей. — Со вчерашнего дня у меня было слишком много досуга, слишком много возможностей вспоминать и сравнивать.

Стараясь следить за собой, она дышала размеренно. Немного румян на щеках слегка оживляли их, веки часто-часто мигали. Она отошла и прислонилась к стволу ближайшего дерева. Стоило мне протянуть руку, я мог бы дотронуться до нее, притянуть к себе.

— Я, может быть, раньше должна была вам сказать, — заговорила она, — но и сейчас, по-моему, еще не поздно. — Она на секунду остановилась, и ее темные глаза искали мой взгляд. — Я должна была вам сказать, что когда-то… между вашим кузеном и мной было нечто похожее на уговор.

Изабелла умолкла, ожидая какого-нибудь движения или слова, но, так и не дождавшись, продолжала:

— Мы этого не разглашали, так как прошло всего несколько месяцев после смерти моего мужа. Потом не стало Франсуа. И когда, вернувшись из Порт-Луи, я узнала ужасную новость, мне показалось, что уж теперь-то и вовсе незачем посторонних людей посвящать в наши планы… Вам ведь, наверно, известно, что меня не было здесь, когда это произошло?

— Наоборот, я узнал, что вы уехали с дилижансом на следующее утро.

Ее взгляд скользнул в сторону, поблуждал над тропинкой и вперился в какую-то неведомую мне точку. Сама она вряд ли что-нибудь видела.

— Хотите верьте, хотите нет, я узнала только по возвращении.

Я перебил ее:

— Не стоит трудиться доказывать мне. Зачем? Верю я вам или нет, не имеет теперь никакого значения…

На меня навалилась безмерная усталость, мне не хотелось ни думать, ни что-либо делать — я лишь мечтал поскорее предаться своему безысходному отчаянию… «Единственно, что имеет значение, — думал я, — так это покончить с этой историей. Результат уже несущественен. Лишь бы она поняла, что ничего уже более невозможно и что решение…»

Я еще не уразумел, что задолго до меня и, без сомнения, куда лучше меня она это все поняла и смирилась. «Все. Я ничего не желаю себе оставлять. Если я вдруг решу отсюда уехать, надо, чтоб я могла это сделать в любую минуту».

— Никола… — она произнесла мое имя этим своим волшебно низким голосом, которому я внимал одну ночь, одну только ночь. Что-то донельзя сладостное и необоримое пробежало по мне и на мгновение наполнило радостью несравненной.

— Никола…

Я провел рукой по лицу.

— Довольно! — резко сказал я.

Но на этот раз она была вне досягаемости, ожидание придавало живости ее полуоткрытому рту, удлиненным глазам в бахроме ресниц.

Я отвернулся. При воспоминании о двух днях и одной опустошительной ночи кровь прихлынула к моим вискам. Где-то в траву упал зрелый плод или ветка, и от этого приглушенного звука вдали вспорхнул куличок. «Лишь бы она поняла, что ничего уже более невозможно».

— А не потеряли ли вы еще кое-что?

Она вновь прислонилась к эбеновому дереву и стояла выпрямившись, с высоко поднятой головой. Наносимым мною ударам она противопоставляла свой единственный, свой ослепительный щит.

— Синее платье. Платье, странно похожее на другое, серое с розовыми цветочками… Которое вы тоже оставили в некоем доме однажды ночью, в грозу…

Она замерла, сцепив заведенные за спину руки.

По ее лицу, одна за одной, полились слезы. Она ушла, как и явилась сюда, совершенно бесшумно. Маленькая хрупкая фигурка, навсегда скрывшаяся за поворотом дороги.

На следующий день, на рассвете, с шоссе донесся цокот подков четырех лошадей, и что-то вроде эха или рыдания прокатилось по дому.

Поместье спускается к морю. Я вижу с террасы длинную аллею, окаймленную пальмами и миробаланами и ведущую к пляжу. На чердаке трещат под солнцем стропила. И есть еще ларь наверху, и в нем — платья.

Фонарь на бизань-мачте

Все началось в один прекрасный вечер в июле. Тем вечером словно бы вдруг исчезло все то, что находится ныне в этом укромном уголке Большой Гавани. Пейзаж изменился, предстал таким, каким был чуть более двух столетий назад. Не стало ни этих величественных смоковниц, ни миробаланов, лишь несколько канифольных деревьев да единственное эбеновое. И еще купа кустов домбеи с ее хрупкими розовыми цветами. Там, где теперь просторная гостиная, как раз посередине были двери амбара. И на пороге стояла, смеясь и подняв глаза кверху на большой дом, белокурая молодая женщина.

Июль. Дорога к Большой Гавани бежит от горы Шуази под сводом ветвей еще не расцветших гранатов. А пенное море несет суденышки, покорные всем прихотям ветра.

Не знаю уж с какой целью, может быть, чтобы положить начало моей популярности и зажечь для меня огни рампы, я и была приглашена Ги Лажессом на этот ужин. Мы условились с ним, что я приеду раньше других, заночую в его бунгало и потихоньку уеду на самом рассвете. Бунгало состояло тогда — все так быстро меняется! — из каменной башни с большой комнатой на втором этаже и двумя маленькими на первом. Была еще и гостиная, которая, примыкая к башне, образовывала третью сторону патио, выходящего в сад. Этот внутренний дворик был весь затенен огромным миробаланом. Подальше, у самой дороги, росла смоковница, и ее длинные воздушные корни напоминали снасти стоящего на якоре корабля.