Фонарь на бизань-мачте - Лажесс Марсель. Страница 44

А впрочем, это и все, чему суждено было сохраниться от нашего долгого плавания, — взамен сказки. А также и все, чем пришлось удовольствоваться за всю дальнейшую жизнь двум или трем из нас. Что до меня, то, хотя ничего потрясающего не случилось, мой опыт, и я это смутно чувствовала, сильно обогатился. Сама не знаю, что мне так нравилось в этой жизни посреди океана, жизни, полной опасностей. Но насколько иным могло быть путешествие, живи я в отдельной каюте! Да я бы тогда и думать не думала о его конце! Между тем конец приближался неумолимо, и приходилось об этом помнить. Через десяток дней мы будем на Иль-де-Франсе, ну, разумеется, при попутном ветре, — так говорили на «Стойком».

Когда горизонт приходил в движение и до корабля докатывались длинные валы, меня охватывала лихорадка. Борясь со своей тоской, я при первой возможности, даже ночью, прокрадывалась на палубу. На свой страх и риск! Я любила смотреть наверх, на высокие паруса, надутые ветром, с грустью осознавая при этом, что очень скоро я уже не смогу восхищаться ни этой картиной, ни тишиной, нарушаемой время от времени скрипом снастей…

Однажды ночью, последней перед несчастьем, когда я беззвучно вылезла из-под навеса над внутренним трапом, я наступила на что-то круглое и, потеряв равновесие, полетела к самому борту. Встав на ноги, я подняла какую-то трубочку и на ощупь, по металлическому мундштуку и дыркам на деревянной части, узнала флейту: тот самый, видимо, инструмент, веселые звуки которого иногда доносились ко мне по ночам.

Не понимаю, с чего меня вдруг обуяла такая холодная злоба, но я, размахнувшись, бросила инструмент через борт. Тотчас мне стало стыдно за свой поступок, и у себя за спиной я услышала гневный голос:

— Нет, право, вы заслужили, чтоб я заковал вас в наручники! Это моя флейта. Зачем вы швырнули ее в море?

Я вся затряслась, но ни за что не созналась бы в этом. Особенно капитану.

— Зачем? Отвечайте! Или, быть может, заставить вас высечь?

— Высечь меня, пассажирку? Вы не имеете права.

— У меня все права. Тем более что вы дерзнули выбросить мою вещь.

— Да как я могла догадаться?

— Но вы понимали же, что инструмент кому-то принадлежит. Извольте-ка дать приличное объяснение.

— Мне нечего объяснять. Я из-за этой штуки едва не расшиблась. Всякий бы так поступил на моем месте.

Я защищалась, одновременно соображая, почему я все-таки действовала так опрометчиво. Но из-за того, что при появлении капитана меня пробрала позорная дрожь, мой тон становился все более вызывающим.

— И потом, — продолжала я, — как она оказалась на палубе, ваша флейта, ведь это могло привести к несчастному случаю?

— Это-то верно. Но, идя на полуют, я положил ее рядом с грот-мачтой, думая захватить на обратном пути. А она, наверно, скатилась… И надо же было вам появиться именно в эту минуту! А, собственно, как вы посмели вылезти ночью на палубу? Вам известно, что это запрещено?

— Я вышла полюбоваться морем, послушать скрипение рей, а также, быть может, подумать о том, что под этой палубой живут и дышат какие-то существа, а некоторые даже дают концерты…

— Какие еще концерты? И где, по-вашему, их дают?

— Не знаю. В кают-компании… или в ваших апартаментах.

— Ах, боже мой! Заниматься музыкой — мое право. Еще одно право.

— У вас они все, капитан, я это отлично усвоила.

— Сознайтесь, что я не злоупотребляю ими, а очень бы следовало укротить кой-каких гордячек!

— Гордячки — заметьте себе, это ваше слово — мало что для вас значат. Да мы уже, впрочем, почти и на месте.

— Да, то, что тогда, в Лориане, составляло единое целое с кораблем, теперь, увы, распадется. Вы выйдете замуж за какого-нибудь солидного человека, чего вам желаю, и будете счастливы, как того и заслуживаете.

— Хочу верить. А госпожа Фитаман наконец-то встретится со своим мужем, который, наверно, уже умирает от нетерпения.

К чему тут в нашей беседе вынырнула ни с того ни с сего госпожа Фитаман? Я не успела задаться этим вопросом, так как во мраке ночи раздался неудержимый смех капитана.

— Ваше имя — Армель Какре, не правда ли? Армель Какре. Сколько вам лет?

— Восемнадцать.

Он наклонился ко мне. Я подумала было, что он сейчас схватит меня в объятия, и пришла в бешенство. Но он не двигался, лишь пытался во тьме вглядеться в мое лицо. Какой-то неясный звук коснулся нашего слуха, и капитан сделал шаг назад. После чего сказал уже более жестким тоном:

— Ступайте к себе в каюту и никогда не являйтесь в ночные часы на палубу. Никогда! Идите, идите. Вы меня слышите?

Недавно меня унизила госпожа Фитаман, а теперь настала очередь капитана, который, должно быть, решил поставить меня на место как второразрядную пассажирку, получающую питание из общего котла.

Я спустилась к себе, никого не встретив. Перрин Лемунье, проснувшись, с большим любопытством, молча уставилась на меня.

На следующий день события так и посыпались одно за другим. Почему?

День 7 июля начался, как и все остальные, истекшие с того дня, как мы отплыли от Лориана. Солнце стремительно выскочило из моря, что послужило как бы сигналом к авралу. Юнги засуетились на палубе, драили и поливали ее водой, матросы залезли на реи и, перекликаясь, споря за первенство в силе и ловкости, стали брать рифы^[11], так как ветер усиливался.

На смену гомону первых часов к концу утра пришла тишина. Как это издавна принято, каждые четверть часа били склянки. Госпожа Фитаман и Дюмангаро, покинув каюты в обычное время, совершали свою ежедневную, обязательную прогулку по палубе, порой перебрасываясь несколькими словами. И чтобы не нарушать традиции, первый помощник, сменившись с дежурства в восемь часов, вышел составить дамам компанию.

В полдень подали завтрак, после чего офицеры и пассажиры расстались. К четырем часам пополудни, сразу за сменой вахты, кто-то крикнул: «Земля!» Все поднялись на палубу. Это был Иль-де-Франс. Его было еле видно, разве что легкий туман вдалеке, на линии горизонта.

Все шестеро мы стояли, нагнувшись над ограждением, размышляя о том, что наша судьба решится на этой крохотной точке. Мы эту точку видим, но те, что живут там, не видят нас и даже понятия не имеют, с каким мучительным беспокойством мы смотрим в их направлении.

Мимо нас прошествовал кок с длинным ножом в руке.

— Завтра мы встанем на рейде, если будет на то воля божья. Не скажешь, что раньше времени, правильно, цыпочки?

— Тем лучше, — ответила Теодоза Герар. — Мы будем там под защитой крепких парней, и вы уже не посмеете обзывать нас цыпочками.

Он удалился, смеясь. Теодоза еще надеялась. Она то и дело оборачивалась к полуюту, где около рулевого стоял второй помощник. Когда, в какую минуту она поняла, что ждать больше нечего? Ах, как мы были бы поражены, если бы вдруг раскрылись, вплоть до мельчайших подробностей, все эти тайные отношения, что зарождаются и умирают бок о бок с нами!

Госпожа Дюмангаро поднялась вместе с мужем на полуют, но госпожи Фитаман что-то не было видно. Я подумала, что она, вероятно, готовится к высадке, аккуратно складывает свои платья, свое тонкое дорогое белье. Стало темнеть, зажгли фонари. Мне показалось, что на грот-мачте фонарь этим вечером светит ярче обычного. В нем, наверно, сменили фитиль, чтобы огонь был лучше заметен издалека. Эти воспоминания воскрешают всю атмосферу вечера. Я была возбуждена также и от вина, которое подали нам за ужином. Как же нас властно притягивает неведомое! Удивительна торопливость, с которой мы переворачиваем страницу, кидаемся сломя голову в новую жизнь!

Так как внутри корабля было нечем дышать, мы оставили дверь в каюту открытой. Юнга Лоран Лестра сказал на ходу:

— Не рассчитывайте, что мы завтра прибудем, ветер не тот. Так что сидите спокойно.

Говорил ли он это, желая нас подразнить? Мы пришли в замешательство. Катрин Гийом пожала плечами.

— А, в конце-то концов прибудем, — сказала она.