Фонарь на бизань-мачте - Лажесс Марсель. Страница 48

Гости решительно отказались поужинать на корабле и простились. Поведение врача, когда он вышел на палубу, было весьма достойным. Шлюпка отчалила, и вскоре свет фонаря, который покачивался на ее корме, растаял во мраке.

И вот последняя ночь на судне, стоящем на якоре перед неким неведомым островом!.. Мыслям моим надлежало бы унестись в грядущее, а они, напротив, замешкались где-то в прошлом. Добравшись до места, я с изумлением осознала, что мы провели на борту целых пять месяцев. Я уже не помнила о тех тяжких часах, когда непогода держала нас взаперти, о противной однообразной еде с той поры, как была изрублена вся говядина и свинина, забиты все птицы и черепахи и нас принялись кормить перекисшей капустой да сушеными овощами, в которых так и кишели черви. Я начисто позабыла о ранах, нанесенных моему самолюбию, зато сохранила в памяти одни лишь свои открытия. Путешествие подошло к концу, и я знала, что отныне мне предстоит жизнь, в которой придется многому научиться заново, жизнь, требующая мужества и большой проницательности. По крайней мере достаточной для того, чтобы уразуметь, что я приобщилась на корабле к такому образу жизни, с которым должна буду распрощаться раз и навсегда.

Так как вечером пассажиры и члены команды долго не расходились с палубы, капитан приказал принести водки, вина и всех угостить. Люди развеселились. Каждый точно спешил стряхнуть с себя злые чары, преследовавшие нас по пятам с самого вечера драмы. Но несмотря на то что вслух никто не упоминал погибшей, воспоминание о ней было слишком живо, особенно у меня, сохранившей в памяти это одушевлявшее весь ее облик желание нравиться.

— Случалось ли ей исполнять обязанности хозяйки за столом капитана? — спросил председатель трибунала.

— Да, — ответил свидетель.

— А госпожа Дюмангаро тоже пользовалась таким правом?

— Да, — ответил свидетель.

Однако он лгал. Его супруги как бы и не существовало для капитана. Вот, может быть, одно из объяснений.

Мы выпили каждая по два стакана вина, и головы наши слегка пошли кругом. В последний раз мы спустились к себе в каюту. Через десять минут юнга Лоран Лестра попросил меня от имени капитана явиться в кают-компанию. Капитан сидел за столом под лампой, и перед ним лежал кожаный кошелек.

— Присядьте, — сказал он.

Он изучающе всматривался в меня. Я молча села.

— Перед нашим отплытием из Лориана, — сказал капитан, — настоятельница дала мне некоторые наставления с просьбой передать их вам по приезде.

— Мне?

— Она вас считала самой смышленой, более, чем другие, способной смотреть опасностям прямо в глаза, с открытым забралом. Я наблюдал за вами в пути. Она не ошиблась. Так вот что я должен сказать: ни вас, ни ваших подруг никто не неволит вступать в брак именно здесь. Если те молодые люди, которые сделают вам предложение, не смогут составить, как вам покажется, ваше счастье, не приходите в ужас. В этом кошельке есть чем оплатить дорогу обратно для всех шестерых. Настоятельница написала об этом местным властям и вице-префекту апостольской церкви на острове. Ее письма находятся у меня, я завтра же их доставлю по назначению. Вручу я вице-префекту также и кошелек, поскольку отдать его вам значило бы взвалить на вас слишком большую ответственность в порту, где, как утверждают, честных людей можно пересчитать по пальцам одной руки.

— Настоятельница в день отъезда, по-моему, уже не была уверена, что действует ради нашего блага, предложив нам отправиться на Иль-де-Франс.

— Вы колебались, прежде чем согласиться?

— Ни секунды. Все лучше той жизни, которая нас ожидала, все лучше этого… погребения заживо.

Я споткнулась на этих словах, но он не заметил.

— За вас я спокоен: вы при любых обстоятельствах будете на высоте и сумеете себя защитить.

В его взгляде блеснула ирония, он засмеялся. Смех — я заметила это впервые — делал его лицо совершенно мальчишеским.

— За исключением того случая, когда я сочту бессмысленным защищаться, — сказала я. — Бывает, что вас так и тянет к какой-нибудь подлости, так и хочется дать событиям вас захлестнуть!

— Поддаться соблазну, заранее зная, что катишься в пропасть? Да, да, такое бывает, мне это слишком хорошо известно.

Тут мы внезапно вернулись к действительности. Он встал.

— Как бы то ни было, — сказал он, — я сохраню хорошее — ах, да что я там говорю, — чудесное воспоминание о вашем присутствии на борту. О девушке гордой, отважной, чистой… Всегда стоящей в сторонке, однако весьма наблюдательной. Никогда не встречал столь пленительного создания… Ваш отец был моряк?

— Не знаю, я ничего не знаю про своих родителей.

— Извините! Я в отчаянии, что задал этот вопрос.

— Не беспокойтесь. Ваш вопрос не может ранить меня. Я много раздумывала на эту тему с тех пор, как мне стало ясно, что я подкидыш. Я уже свыклась с этим.

— Надеюсь, мы еще встретимся до моего отплытия, но такое больше не повторится.

Он обогнул стол — это он-то, даже не приподнявшийся, когда я вошла, — склонился передо мной и поцеловал мою руку.

— Идите, — сказал он, — и будьте счастливы.

Он не улыбался.

Назавтра в час дня мы высадились на берег.

Что за убогий вид был у этого поселения! Несколько домишек, кузня, хлебопекарня, склады, убогая часовенка, и все это с крышами из пальмовых листьев.

Вице-префект апостольской церкви принял нас очень ласково и самолично развел по шестерым местным семьям, давшим согласие приютить по одной девушке в ожидании… В ожидании чего? Фраза всегда оставалась незаконченной. То были семьи гражданских или военных начальников, то есть семья майора, штаб-лекаря, каптенармуса, инженера, нотариуса и королевского прокурора. Жилища их все были скучены в одном обнесенном оградой месте, которое называлось Ложей, вокруг дома губернатора — чуть более просторного, чем остальные, — и канцелярии суда, где проводились также и заседания трибунала. К канцелярии примыкала тюрьма, состоявшая из трех камер. Все эти строения и жилые дома были отделены одно от другого заборами.

Мы знали, что около двадцати молодых женщин, приехавших, как и мы, на Иль-де-Франс, давно уже вышли здесь замуж, но были ли они счастливы? Жили они со своими мужьями на предоставленных им землях, и мне суждено было встретиться с ними лишь много позднее.

Еще перед высадкой я передала подругам слова настоятельницы. Данные ею советы несколько сгладили первые жалкие впечатления от этого острова, который, впрочем, имел за собой всего десять лет колонизации. Возможность уехать отсюда побуждала нас относиться ко многому снисходительней — ведь мы еще и понятия не имели, как трудно покинуть остров, коль скоро ты уже здесь.

Меня поселили в доме нотариуса. Вначале великодушие, проявленное госпожой Дюкло, которая согласилась меня приютить, плохо скрывало ее мечту заполучить даровую прислугу. Но в дальнейшем все приняло совершенно иной оборот.

Что сказать о первых часах, о первом ночлеге у незнакомых людей? И куда ушла та свобода, которой я пользовалась на корабле! Желая, как видно, меня развлечь, жена нотариуса сразу же предложила мне заниматься кухней и присматривать за двумя ее ребятишками: раб, которому были поручены эти заботы, как раз накануне сбежал и скрылся в лесу. Спустя два-три дня я уже больше ничем не была озабочена, кроме своих повседневных дел да еще, что скрывать, своего будущего. Если я раньше могла надеяться на общение с людьми, которых узнала на корабле, то теперь пришлось быстренько разувериться в этом. Капитан и его офицеры, вынужденные во время плавания всячески нас охранять, переложили свою ответственность на местные власти.

Общественной жизни на острове почти не существовало. Казалось, что все эти семьи, взяв за образец поведение губернатора де Мопена, который славился своей нетерпимостью, в чем-то подозревают друг друга. Согласно приказу, свет у солдат и рабочих гасился в восемь часов вечера, а у тех, кого называли знатью, в девять. Из-за отсутствия всяких дружеских отношений между местными жителями я встретилась со своими подругами лишь в воскресенье, на мессе. Да и то мы увиделись издали. Нам и в голову не приходило, что мужчины всех возрастов слоняются в это время вокруг часовни, желая на досуге как следует нас рассмотреть и сделать свой выбор.