Фонарь на бизань-мачте - Лажесс Марсель. Страница 58

Во время второго завтрака нотариус стал по своей привычке обсуждать и это свидетельство.

— Когда уже все считали допрос оконченным, королевский прокурор внезапно спросил, не слышал ли юнга чего-нибудь про письмо.

— Про какое письмо? — спросила я.

Я поставила блюдо на стол.

— Точно так спросил и свидетель: какое письмо? Ну, тут прокурор немножко попал впросак. Оставь госпожа Фитаман письмо, самоубийство тем самым было бы установлено да и причина его была бы ясна.

— Можно построить столько гипотез! — сказала госпожа Дюкло. — А тайна, боюсь, никогда не будет раскрыта.

— Кто знает, — сказала я.

Нотариус с женой вперили в меня любопытный взгляд.

— Если вам что-то известно, Армель, надо это сказать. Нехорошо что-либо утаивать от правосудия, — с упреком заметил нотариус.

Мне был протянут спасительный шест. Я решительно отвернулась.

— Ничего я больше не знаю, — ответила я.

Во второй половине дня члены суда пришли к постели Жюльена Маэ и учинили ему допрос. Он признал, что действительно был на палубе во время исчезновения госпожи Фитаман, но ничего не видел, не слышал. Тем не менее он подтвердил, что заметил там господина Дюмангаро, которому в этот час надлежало бы находиться на полуюте. Тогда ему это не показалось странным, но после некоторых раздумий он все же не может себе объяснить, почему, если вдруг помощнику что-то понадобилось, он не спустился по трапу, ведущему с полуюта прямо в кают-компанию. Вот и все, что имеет он сообщить.

— Любопытно, — сказал нотариус, доложив жене об этом последнем свидетельстве, — что никого не интересуют противоречия в показаниях, лишь затемняющих дело.

— А разве Дюмангаро не объяснился уже по этому поводу? — спросила госпожа Дюкло. — Разве он не сказал, что ему захотелось пить и он потому и покинул свой пост на какие-то две-три минуты?

— Но это запрещено морскими законами, — возразил нотариус, — и капитану следовало бы его наказать. За эти минуты, особенно ночью, могло случиться событие, которое требует незамедлительного принятия мер. Ни вахтенные матросы, ни рулевой неправомочны брать на себя такие решения.

— Возможно, как раз тогда и исчезла госпожа Фитаман, — заметила я.

— Что вы хотите сказать? — спросил, подойдя ко мне чуть не вплотную, нотариус.

— Да она шутит, мой друг, — сказала госпожа Дюкло.

— Нет, не шучу, просто думаю вслух. Кто мог желать гибели госпожи Фитаман, а главное — почему?

— Все это странно, но в общем-то объяснимо. Предположим, что госпожа Дюмангаро…

— Ах, мой друг, — перебил нотариус, — предоставим суду выяснять до конца это дело. Удовольствуемся тем, что уже установлено. Пока нет никаких фактов, свидетельствующих против капитана. То, что у него был роман с этой дамой, неоспоримо, и тут уж бог с ним, с ее мужем, однако ведь кое-кто намекает на обольщение, распутство, порочные нравы, попытки ввести во грех других женщин, не выдвигая при этом ни одного доказательства!

— Почему «кое-кто»? — сказала госпожа Дюкло. — Все эти обвинения основаны только на показаниях господина Дюмангаро.

— Кстати, — сказал нотариус, — сегодня ему наконец дали слово, и знаете, что он был вынужден заявить? Что он никогда за все путешествие не вел записей ни в бортовом, ни в шканечном журнале, что он просто спутал последнее плавание с предыдущим. Дюмангаро сожалел, что ему не дали сказать это раньше, когда суд затребовал все бортовые книги. Вспомнив, как было дело, он тотчас хотел взять назад свои прежние заявления.

— Помолчал бы уж лучше, — заметила я.

— Он не мог поступить иначе. Бортовой журнал, шканечный журнал и реестры, представленные суду, со всей ясностью доказали, что он никогда не имел права записей. Это вышло очень удачно для капитана. Суд отложил окончательное решение, но завтра мы все узнаем.

Судно «Диана», замеченное ранним утром береговыми сигнальщиками, вечером бросило якорь на рейде, и к часу тушения огней в порту еще было весьма оживленно. На площади слышались голоса, капитан «Дианы» и его офицеры шли на доклад к губернатору, с корабля высаживали больных, и матросы, успевшие ранее обосноваться на острове, разыскивали свои семьи среди пассажиров.

Раздача писем также притягивала народ к резиденции губернатора. Из боязни кораблекрушений письма всегда писали в двух экземплярах, и копии поручались другому судну, даже если оно отплывало через много недель после первого. Это служило причиной жестоких разочарований: ведь все так надеялись, что получат свежие новости! Огорчились на этот раз и супруги Дюкло. Письмо, которое им передал майор, не содержало ничего нового, и вечер закончился в полном молчании.

Как и говорил нотариус, приговор по делу капитана Мерьера суд вынес на следующий день.

— «…Предписывает выпустить на свободу капитана Мерьера, каковое распоряжение доведено до сведения тюремного надзирателя…» Вот вам, — сказал нотариус, — буквальное содержание документа, который только что подписал королевский прокурор. Капитан Мерьер на свободе.

— Что он теперь будет делать? — спросила госпожа Дюкло.

— Наверное, снова примет командование кораблем. Представители судовладельцев присутствовали при оглашении оправдательного приговора, и «Стойкий» уже готов сняться с якоря.

— Меня это крайне удивило бы, — сказала я. — По-моему, он не из тех людей, кто способен простить трусливое безучастие судовладельцев, побоявшихся уронить себя в глазах властей предержащих.

— А был ли в суде господин Фитаман, когда выносили это решение? — спросила госпожа Дюкло.

— Нет, вы ведь знаете, что он попросил назначения в Юго-восточный порт. На его место в Порт-Луи приедет Жак Рафен.

Наконец мы закончили ужин, настало время ложиться. Для меня этот вечер прошел как одно мгновение. В темноте своей комнаты я раздумывала над тем, где сейчас обретается капитан. Кто приютил его у себя? Мы об этом не говорили, однако я знала, что здесь, в Порт-Луи, постоялого двора нет, разве что погребок, куда заходят хлопнуть стаканчик солдаты да отпущенные на берег матросы. Частенько там затевались драки. Неподобающим для капитана Мерьера казалось мне это злачное место. Но именно там, как стало известно позднее, он и провел свою первую после освобождения ночь. А назавтра его опять вызвал к себе прокурор, и он вынужден был отвечать на какие-то дополнительные вопросы.

Не знаю, как господин Дюкло добыл копию этого последнего протокола. Зачитав его вслух, он оставил копию на посудном шкафу. Я перечитывала ее до тех пор, пока не выучила наизусть, что не помешало мне после задумываться над ее содержанием.

«…мы вызвали господина Мерьера, который, будучи вновь подвергнут допросу, заявил, что готов сказать правду, всю правду и только правду в отношении своей фамилии, имени, звания и занятий. Он назвался Жаном Франсуа Мерьером, сообщил, что прежде служил капитаном частного судна „Стойкий“, что ему тридцать лет и что проживает он ныне в приходе Святого Людовика.

Будучи спрошен о тех причинах, коим он сам приписывает недостаток согласия и дух неприязни, царившие у него на борту во время плавания из Европы в Порт-Луи, он ответил, что оное расположение умов, по-видимому, объясняется длительностью и скукой данного путешествия, а равно перенесенными по пути неприятностями.

Будучи спрошен, сумел ли он до или после допросов уяснить себе те мотивы, кои заставили госпожу Фитаман броситься в море, он ответил, что не имеет о сем ни малейшего представления и даже не верит, будто вышеозначенная особа бросилась в море, а полагает, что она упала в него совершенно случайно».

Где была истина? Может быть, я хранила ее у себя в ларце?

Кончив читать протокол, нотариус, как всегда, не забыл сообщить нам последний штрих: выйдя из канцелярии, капитан всем видом своим показал ожидавшим его на площади представителям судовладельцев, что не желает их замечать. Затем он направился в погребок на набережной, а через день, без всякой охраны, пешком ушел из Порт-Луи куда-то на север. Был ли у капитана хотя бы один знакомый во всей округе? Вряд ли кто-нибудь это знал.