Фонарь на бизань-мачте - Лажесс Марсель. Страница 7

— Я как будто уже разобрался в ситуации, — сказал я ему. — Вчера в этом самом зале я присутствовал при довольно-таки интересной беседе. Мне сдается, что новый губернатор здесь не особенно популярен.

— Поставьте себя на наше место, — ответил мэтр Лепере. — Его самоуправные решения затыкают рты нашим лучшим представителям в Совете законодателей. Но, несмотря на это, не может быть, чтобы он сам не чувствовал всю нелепость той роли, какую его вынуждают играть, простите за выражение, иные из «иеремистов». Он надеялся стать героем трагедии, а наткнулся на равнодушие. Как будет он реагировать? Он был безусловно настроен против маврикийцев и все-таки дал согласие на отъезд Адриана д’Эпинея в Лондон. Злые языки скажут, что в отсутствие последнего ему нечего будет опасаться его едких газетных статей. Мы со своей стороны соблюдаем сдержанность и не забываем, что в окружении губернатора есть враги д’Эпинея, готовые примкнуть к тем, чья возьмет. Да, в беспокойное времечко мы живем!

Если честно сказать, обстановка не представлялась мне слишком уж беспросветной. Она для меня сводилась к проблеме рабовладения. Было ясно, что этот вопрос, впервые поставленный в 1790 году, будет раньше или позже решен. Но с тех пор я стал свидетелем ареста пяти моих соседей из Большой Гавани, я слышал рыдания их жен и детей и убедился в том, что самым невинным поступкам приписывался злонамеренный умысел.

Сегодня спокойствие восстановилось. Соседи вернулись к своим очагам, и все мы, жители Большой Гавани, счастливы, что способствовали возвращению им земель такими же плодоносящими, какими они их оставили, и вспаханными, засеянными и убранными под нашим присмотром. Много воды утекло со времени тех первых вечеров в Порт-Луи. Вокруг меня настала блаженная тишина после бури. Иеремия отозван. Скоро, и это уже вопрос месяцев, рабам дадут вольную. Будут поименованы члены комиссии по возмещению убытков и подсчитана компенсация, причитающаяся каждому землевладельцу. Тогда наступит период ученичества.

Строго определенный рабочий день и оплата за сверхурочные. Период ученичества как для рабов, так и для их хозяев.

Новость была воспринята землевладельцами без прямых проявлений неудовольствия.

VIII

Скоро уже восемнадцать месяцев! И всего восемнадцать месяцев! А во мне почти ничего не осталось от беззаботного человека, каким я тогда был. Иногда, вернувшись после обхода полей, я прямиком иду к большому трюмо, что стоит у меня в гостиной, и с любопытством вглядываюсь в себя. Удобная старая куртка, которая мало-помалу растягивается на локтях, штаны, перехваченные у щиколоток, белая шелковая рубашка, грубые башмаки. Обветренное лицо, жесткий взгляд, складки в углах рта. Я смотрю на себя и думаю, что мое ученичество кончилось, наложив на меня нестираемый отпечаток. И еще я думаю, что, видимо, кому-то из этого дома предназначено было бороться и страдать, а может быть, и расплачиваться. Ни Франсуа не ушел от своей судьбы, ни я — от своей. Я знаю уже, что Франсуа боролся и был побежден. Таинственная сила, которая правит миром, всех нас ведет за руку. И хотим мы того или нет, мы идем вперед. Восемнадцать месяцев. Как я теперь далек от этого первого путешествия в дилижансе!

Большая дорожная карета стояла на углу Шоссейной и улицы Кастри, поджидая госпожу Гаст, ее горничную и меня. Наш багаж погрузили на империал и накрыли брезентом. Сувиль. которого со вчерашнего дня ожидал присланный его детьми экипаж, пришел проводить нас. Четыре пассажира были уже в дилижансе, когда мы в него садились.

Благовестили к заутрене, когда дилижанс, запряженный в четверку лошадей, выехал из Порт-Луи. Подковы позвякивали о мостовую, тренькали колокольцы на конских шеях, и, помнится, я подумал, что люди, наверно, сейчас поворачиваются в постелях на другой бок и, с облегчением вздыхая, бормочут: «Это всего-навсего дилижанс». Бывают такие не заслуживающие внимания вещи — факты, мысли, случайно услышанные фразы, — которые почему-то врезаются в память и надолго застревают в вашем сознании.

Ясное было утро, ни облачка в небе. Порыжевшая трава на горе Открытия колыхалась под ветром. В Касси ставни тянущихся вдоль дороги домишек хлопали, распахнутые нетерпеливой рукой. Женщина, что в одном из дворов разбрасывала корм цыплятам, стояла как вкопанная с задранным фартуком, следя глазами за дилижансом. Возможно, она ни разу не покидала этого пригорода, а возможно, наоборот, приехала с юга…

Десятиместный дилижанс вез только семь пассажиров, так что все расположились с удобствами. Госпожа Гаст, ее горничная и третья дама — позже я узнал, что она модистка, — занимали мягкую заднюю скамью вместе с господином в летах. Муж модистки, некий молодой человек и я устроились на втором сиденье. Между нами вскоре завязался разговор, банальный и ничего не значащий для людей, коих свел вместе случай, чтоб никогда уже более не свести. Однако госпожа Гаст и пожилой господин были, казалось, знакомы довольно близко.

Утро прошло без каких бы то ни было происшествий. Дорога круто вела в гору, и лошади двигались шагом. Мы миновали несколько деревень — Бо-Бассен, Роуз-Хилл. Когда мы останавливались напоить лошадей, народ собирался вокруг кареты, расспрашивал кучера, давал ему поручения: передать поклон тому или иному родичу в Кюрпипе. Толстяк соглашался и обещал, гордый своей важной ролью. По-видимому, ему придавала величия его ослепительная ливрея, пунцовая с золотом, хоть золото изрядно и потускнело.

Дорога менялась по мере того, как мы углублялись вовнутрь острова. Ее окаймляли высокие деревья, сквозь листву которых едва пробивался зеленый свет. Между стволами росла густая трава. Какие-то красные ягоды, про которые мне сказали, что это дикая малина, веселыми пятнышками расцвечивали всю эту зелень. При нашем приближении вспархивали птицы. Порой появлялась прогалина, на которой виднелся дом. Дети бросали играть и бежали из сада к дороге. Нельзя было не задуматься о том, как могут жить люди в такой глуши. По душевной ли склонности выбраны эти места, по необходимости или из долга? Госпожа Гаст называла мне по пути фамилии некоторых семейств, но без комментариев.

Она вообще была молчалива с момента отъезда из Порт-Луи. Прислонившись к углу экипажа, прикрыв глаза, как будто бы просто их опустив, она задремала на час или два, и за это время на ее лице не дрогнула ни единая черточка. Но когда мы уже приближались к почтовой станции, она принялась болтать с модисткой о тряпках, и та, учуяв поживу, стала перечислять все товары, доставленные «Минервой» прямо из Парижа. Тщательно упакованные, эти сокровища сейчас находятся на империале. Ценя клиенток из Порт-Луи, госпожа Роза помнит всегда и о тех, что живут в Маэбуре и вообще в Большой Гавани. Поездки бывают долгими и утомительными, но госпожа Роза чувствует, что ей воздается сторицей, когда, явившись в какую-нибудь семью, она видит, как окружающие ее молодые особы жадно рассматривают наряды и разные финтифлюшки. И конечно, она считает себя вправе взять с них на два-три пиастра больше, чем со своих клиенток из Порт-Луи. Само путешествие туда и обратно обходится ей вместе с мужем в шестнадцать пиастров, и госпожа Гаст знает, что на даровщинку у местного жителя не переночуешь. Так что вот эту шляпку из итальянской соломки, украшенную черным бархатом и четырьмя розами, которая так была бы к лицу госпоже Гаст, в Порт-Луи она продала бы по себестоимости или чуть-чуть дороже, но здесь она просит накинуть один пиастр, всего-то один, считайте, что даром.

Когда мы прибыли на почтовую станцию в Мениле, шляпка из итальянской соломки так и осталась не купленной госпожой Гаст.

Лошадям дали передохнуть, и мы вышли размять ноги. Пока муж модистки, озабоченный своим драгоценным товаром, лазал на империал, а дамы расположились в такой, по видимости, убогой харчевне, что там и позавтракать было нечем, молодой человек, пожилой пассажир и я немного прошлись по дороге. Каждый из нас представился. Молодой человек ехал к родственникам в Бо-Валлон, так как ужасно умаялся в Порт-Луи этим летом. Вот примерно и все, что нам удалось про него узнать. Другой путешественник, господин Антуан Букар, ездил в город по вызову Колониального комитета, члены которого были встревожены голодом, угрожающим острову из-за мартовских проливных дождей. Собранный урожай был попорчен, цены на рис возросли, и у некоторых бакалейщиков запасы его истощились.