Фонарь на бизань-мачте - Лажесс Марсель. Страница 80

— Я всегда себя упрекал, что скрытничаю перед вами, сударыня. Но кто как не капитан должен был рассказать вам всю правду, не так ли?

Госпожа Шамплер едва не спросила: «какой капитан?», но, опомнившись, вовремя сообразила, что, кроме как для Розелии, Неутомимого и для нее самой, Брюни Шамплер для любого именно капитан, поскольку ему присвоили это звание более тридцати лет назад.

— Это длинная история, сударыня, особенно если ее излагать со всеми подробностями… Случилась она в те поры, когда я страстно увлекся игрой после… после несчастья, этого ужасающего несчастья в горах. Такое со стороны не поймешь, надо все пережить самому. Проводить молодую, полную жизни, веселую женщину и через два-три часа увидеть ее уже мертвую на носилках. Еще там, на острове Бурбон, когда я вечером оставался один и думал, что никогда, никогда она больше не сядет под лампой напротив меня, я чувствовал, что свихнусь, помешаюсь в уме, если не попробую хоть как-то спастись, вырваться из когтей неотвязной мысли… Однажды ночью я дал себя затащить в игорный притон. Карты, вино, возвращение на рассвете. Хватило нескольких месяцев, чтобы потерять все свое имущество, включая и крышу над головой. Я нанялся матросом на первое попавшееся судно и высадился в Порт-Луи.

— Где и встретились… с капитаном? — спросила госпожа Шамплер.

Ей подумалось, что только такие банальные вопросы и позволительны, да еще разве сочувственные поддакивания. Проявление интереса, не переходящего в любопытство.

— Я познакомился с капитаном спустя год после высадки на Иль-де-Франсе у… у Ремке Мони. В заведении, куда часто захаживали местные жители и даже высокопоставленные чиновники… Он несколько раз оказал мне великую честь, пригласив за свой столик. Вначале мы с ним обменивались не имеющими значения фразами, но как-то вечером, может быть, потому, что я выпил лишний стаканчик арака, я рассказал капитану свою историю. Сознался в своем безделье, в постыдном образе жизни…

Он покусывал чубук своей уже не курившейся трубки, и сумерки медленно заполняли комнату. Госпожа Шамплер, положив руки на подлокотники кресла, сидела задумчивая и недвижимая. Ей вспомнилось, что заведение Ремке Мони, которое его завсегдатаи называли «Дружбой», пришло на смену игорному дому Гортензии, побив его как кричащей роскошью, так и обманчивой респектабельностью. Она, конечно, заметила колебания Кетту. Управляющий безусловно хотел быть с ней полностью откровенным, но очень боялся задеть ее чувства. Он, разумеется, полагал, что ее возраст служит надежной защитой от вспышек ревности, однако ей все-таки тягостно будет узнать, что во время своих наездов в Порт-Луи капитан Шамплер посещал места, почитавшиеся людьми прописной добродетели злачными и погибельными. Госпожа Шамплер никогда не улавливала в своем муже не то что какого-нибудь замешательства, но даже намерения малость прилгнуть в разговорах на эти темы. Впрочем, о чем-то он, может быть, и умалчивал, если ему казалось это необходимым. «При его-то жизненных силах…» — подумала госпожа Шамплер.

Сейчас она не могла углубиться в воспоминания, так как Кетту опять приступил к рассказу:

— Через несколько месяцев капитан вернулся в столицу. Потом я понял, что он приехал по вызову губернатора д’Антрекасто, который уже примерно наметил сроки его отплытия.

— Губернатор считал, что моряк не должен бездействовать, коли не хочет забыть свое ремесло, — сказала госпожа Шамплер. — И в этом пункте лейтенант, то бишь капитан, был с ним вполне согласен. Вероятно, тогда-то они и решили, что кавалер д’Антрекасто призовет капитана при первом удобном случае. И этот случай вскоре представился…

Порой госпожа Шамплер себя спрашивала: не домогался ли губернатор своей отставки по каким-то другим мотивам? Его предшественник, виконт де Суйак, оказался замешан, — правда, без его ведома, — в злоупотреблении властью и лихоимстве. При потворстве некоторых чиновников многие колонисты стали сдавать мясо по четырнадцать су, тогда как Белый Замок по-прежнему получал по двенадцати. Все, кто пользовался льготой, зашибли на этой сделке немалые деньги — семьдесят тысяч ливров, а Белый Замок все еще переживал трудные годы. Шамплеры не знали, куда сбывать скот, и в конце концов уступили его за бесценок. Государство, казалось, внезапно решило отдать предпочтение тем, кто вздувал цены. Но тут господин Ле Брассёр, назначенный государственным комиссаром колоний, получил задание разобраться в хаосе, царившем в бухгалтерии Иль-де-Франса. Едва приехав на остров, он прежде всего пожелал обсудить вопрос с колонистами и так попал в Белый Замок. В представленных ему хозяйственных книгах все было точно записано и подведен баланс по годам, как того требовал учрежденный властями порядок. Ничего похожего не оказалось, однако, у остальных государственных поставщиков. Господин Ле Брассёр поздравил с этим Брюни Шамплера, но тот отвечал, что сам он, даже когда не находится в плавании, а пребывает в поместье, не занимается записями, у него, мол, и так хватает возни с рабами, сельскохозяйственными культурами и откормом скота. Все прочее дело его жены — это она вступает в переговоры с покупщиками и у нее все права на заключение сделок. Вопросы, с которыми генеральный комиссар хотел обратиться к хозяину, пришлось задавать госпоже Шамплер. Позже он говорил — и слухи об этом дошли до Фелисите, — что никогда не встречал женщины, в которой так органично соединялись бы жесткость в вершении дел с душевным изяществом. Ее суждения о людях, чья честность была поставлена под сомнение, оказались потом столь верными, что господин Ле Брассёр шутя спрашивал, уж не ясновидица ли она. За те восемь месяцев, что он пребывал в колонии, господин Ле Брассёр не раз гостил в Белом Замке, и между ним и Шамплерами завязалась тесная дружба. «Поклонник Фелисите» — прозвал его лейтенант. «А мне уже было тогда пятьдесят», — со смехом подумала госпожа Шамплер.

Когда генеральный комиссар покинул колонию, он оставил там много врагов, поскольку не побоялся изобличить тех, кто, по известному выражению, ставил свои интересы выше общественных и набивал мошну в ущерб государству и честным людям. В течение нескольких следующих одно за другим пятилетий благосостояние порядочных колонистов систематически подрывалось этими интриганами и мздоимцами. После рапорта господина Ле Брассёра виконт де Суйак подал в отставку, а его преемник, которому суждено было править на Иль-де-Франсе всего два года, постарался возместить колонистам понесенные ими убытки. И в 1789 году, к моменту отъезда кавалера д’Антрекасто, Белый Замок мог смотреть в будущее с некоторой надеждой.

Почти наступила ночь, и госпожа Шамплер встала, чтобы зажечь в канделябре свечи. Кетту тоже вскочил с кресла, но, видя, что старая дама как бы не замечает этого, начал ходить по комнате из угла в угол. Когда госпожа Шамплер села снова, он решился продолжить рассказ:

— Месяц за месяцем я все дальше катился вниз по наклонной плоскости. До того уж дошел, что жил на подачки своих партнеров по картам! Снимал грязную конуру в западном предместье и плелся туда под утро, только чтобы упасть на кровать и заснуть. Тогда-то и познакомился я с одним иностранцем, приехавшим на Иль-де-Франс за какой-то дамой из Пондишери, в которую, как говорили, он был смертельно влюблен. Подобно мне, но совсем по иной причине, он оказался во власти беса игры. Власть эта так была велика, что он вымещал обиду на всех, кому больше везло, чем ему. Не знаю, что там произошло между ним и другим игроком. Уверяли, что не в одной игре было дело, но назавтра пришел он к тому, кто выиграл у него накануне несколько партий и прямо-таки заставил, бранясь и стращая, принять его вызов на незаконный и без свидетелей поединок… Неужто, сударыня, вы ничего об этом не слышали?

— Кое-какие подробности так и остались неясными, вы же знаете это, Кетту… Ло… Ах, да зачем теперь скрывать его имя, не так ли? Граф Локатель был осужден заочно, а после дошли слухи, что он погиб где-то в Африке.

Кетту остановился в двух-трех шагах от госпожи Шамплер.