Лес (ЛП) - Бобульски Челси. Страница 7

— Я не могу.

Я говорю это убежденно, со всей властью, которую даёт мне моё положение, но я не могу полностью встретиться с его страдальческим взглядом. Он разочарованно выдыхает. Я решаю попробовать ещё раз.

— Откуда…

— Брайтоншир. Третьего июня 1783 года от рождества Христова.

Я выдыхаю, но не двигаюсь.

— Теперь вопрос в том, собираемся ли мы сделать это лёгким путём или трудным путём?

— Я не доставлю тебе никаких хлопот.

Я ему не верю, поэтому, когда я отталкиваюсь от него и встаю, я хватаю монету, свисающую с моего самодельного браслета, и провожу большим пальцем по древним иероглифам, вырезанным на её лицевой стороне. Символы загораются, чисто белые на чёрном обсидиане.

Он медленно встает, вытирает грязь со своих штанов. Шёлковые чулки у него под коленями порваны, кожаные туфли заляпаны грязью. Белая льняная рубашка, которую он носит под расстёгнутым пальто, промокла и прилипла к груди. Мышцы, которые посрамили бы Тревора, прикрытые тканью, выглядят достаточно острыми, чтобы резать бриллианты.

Всё внутри меня трепещет, и я молча проклинаю свои гормоны. Даже если бы это не было крайне непрофессионально, это не тот парень, которого стоит запасть.

В моё время он уже давно был мёртв.

Я засовываю нож в задний карман и указываю на тропинку позади него, где солнечный свет просачивается сквозь навес лимонно-жёлтыми полосами.

— После тебя.

Он выпрямляется, одёргивая подол своего пальто.

— Прошу прощения, мадам, но у меня нет намерения возвращаться. Пожалуйста, отойди в сторону. Я бы предпочёл не причинять тебе вреда.

Я улыбаюсь, и это застает его врасплох.

— Трудный путь тоже работает.

Он колеблется, всего мгновение, но этого достаточно. К тому времени, как он побежал ко мне, я уже открыла рот.

— Сахабриэль.

Это слово срывается с моих губ голосом, который не совсем мне принадлежит. Этот голос издает трели на «р» и практически захлебывается на «х». Это мёртвый язык, который уже тысячи лет никто не слышал за пределами леса, и это останавливает парня.

Монета пульсирует на моём запястье, пока слово путешествует по деревьям. Всё кажется мне медленным — звук голоса, плывущий по воздуху, становящийся громче по мере удаления; расширяющиеся глаза парня и неуверенность в его шагах, когда странный язык щекочет его уши, — но я знаю, что для него это занимает меньше секунды, а потом его окружает сеть голубых светлячков.

Моя последняя надежда.

Он поднимает к ним руку, их свет сияет на его ладони.

Я качаю головой.

— Я бы не стала этого делать…

Раздаётся хлопок, и запах горелых волос на костяшках пальцев обжигает мои ноздри. Парень отдергивает руку и прижимает её к груди. Маленькие красные ожоги усеивают кончики его пальцев. Он сильно стискивает зубы и начинает двигаться вперёд.

— Остановись! — кричу я.

Он так и делает, глядя на меня с недоверием.

— Ты можешь попытаться пройти через них быстрее или жёстче, или что бы ты ни думал, что тебе нужно сделать, — говорю я, — но ожоги будут только хуже. А теперь, — я скрещиваю руки на груди, — ты готов следовать за мной, как хороший маленький мальчик?

Эмоции мелькают в его глазах так быстро, что я почти упускаю их.

Поражение.

Но это не то, чего я ожидала. Оно глубокое и наполнено такой сильной болью, что я видела это только однажды, в глазах моей матери. В тот день, когда наш мир рухнул. И я не могу не задаться вопросом, что, чёрт возьми, с ним случилось, что он выглядит таким совершенно опустошенным?

Нет. Я не могу слишком много прочитать об его жизни. Не могу позволить себе проявить любопытство. Каждый человек в тот или иной момент испытывает боль. Это не даёт ему права пересекать время и всё портить.

Он следует за мной по тропинке, не говоря ни слова. Светлячки жужжат вокруг него, как статические помехи, пока мы петляем и огибаем деревья. Проходит десять минут. Двадцать. Я чувствую на себе его взгляд, но не оглядываюсь.

Даже несмотря на то, что я этого хочу.

Наконец мы добираемся до его порога с надписью «Брайтоншир, Англия», вырезанной на дощечке, нависающей над ним. Светлячки раскрывают свою сеть, позволяя ему двигаться вперёд, через порог, создавая при этом стену позади него, блокируя его побег.

Он бросает на меня косой взгляд.

— Я вернусь и найду способ обойти тебя.

Я качаю головой.

— Я так не думаю, Джек.

— Это не моё имя.

— Это такое выражение.

— Это странно, — он изучает меня. — Ты не такая, как я ожидал.

— Что это должно означать?

Но он мне не отвечает. Он делает шаг вперёд, через порог, и исчезает. Назад в Брайтоншир, в 1783 год от рождества Христова.

Я опускаю взгляд на свою руку. На моём запястье царапина от моего не слишком изящного удара. Мне придётся скрывать её от мамы. Ей достаточно трудно принять то, что я делаю, не видя свидетельств случайных потасовок. Я провожу большим пальцем по монете и оставляю сообщение дяде Джо. «Неприятности на брайтонширском пороге. Отправила домой путешественника, который, похоже, отчаянно хочет вернуться. За этим нужно будет последить, пока мы не сможем найти более постоянное решение».

На самом деле мне не нужно произносить слова — монета записывает мои мысли. Это мера предосторожности, чтобы стражи могли общаться с членами совета, не выдавая своего положения ничего не подозревающим путешественникам, которые могут услышать их голос и убежать. Я понимаю эту важность, правда, но иногда я задаюсь вопросом, действительно ли это всё, что есть в монете — волшебная рация с ещё парой хитрых трюков. Или в ней есть нечто большее. А что, если кто-то мог использовать её, чтобы читать мысли, которыми я не хотела бы делиться?

Клянусь, чем больше времени я провожу здесь, тем больше я начинаю казаться таким же параноиком, как папа.

Час спустя я вернула домой ещё двух путешественников — одного в Лос-Анджелес 1986 года, другого в Шанхай 1450 года, — и дядя Джо ответил на моё сообщение.

«Ты — окончательное решение», — эхом отдаётся его голос в моей голове.

Вот этого я как раз и боялась.

ГЛАВА VII

На моём втором уроке я, папа и дядя Джо садимся за кухонный стол, и они рассказывают мне о Древних, Соглашении и о том, кто такой дядя Джо на самом деле.

Папа начинает с того, что успокаивает меня, говорит, что информации слишком много для десятилетнего ребёнка, и если они движутся слишком быстро, если мне нужно задать вопросы или нужно больше времени, чтобы обдумать всё это, мне достаточно просто сказать об этом. И, может быть, он прав. Может быть, это слишком много для десятилетнего ребёнка, но я не обычный ребёнок. Я прожила всю свою жизнь рядом с лесом, полным магии и тайн, и я так готова узнать его секреты, что уверена, если мне придётся подождать ещё секунду, я лопну от любопытства.

Мама ставит две чашки кофе перед папой и дядей Джо и кружку горячего шоколада передо мной. Я притворяюсь, что у меня тоже кофе, чтобы почувствовать себя более взрослой. Мама целует папу в щеку, затем возвращается к раковине, где начинает скрести грязные кастрюли и сковородки под мелодию своей любимой старой радиостанции, доносящуюся из маленькой красной коробки на подоконнике.

Я знаю, ей не нравится, что я изучаю лес. Однажды ночью я слышала с верхней площадки лестницы, как она разговаривала с папой, когда они думали, что я легла спать. Она хотела бы защитить меня от этого, как будто это нечто плохое, но я не понимаю, как это может быть. Папа сказал, что она знала, во что ввязывалась, когда выходила за него замуж, и это заставило её испустить долгий, глубокий вздох.

— Я знаю, — ответила она. — Я просто не ожидала, что это произойдёт так скоро. Она ещё такая маленькая.

— Я буду защищать её, — пообещал папа. — Я не позволю, чтобы что-нибудь случилось с нашей малышкой.

«Да, — я хотела сказать. — Папа защитит меня». Я не знала, от чего, но его слова, должно быть, заставили маму почувствовать себя лучше, потому что теперь она, кажется, совершенно не против того, чтобы папа и дядя Джо давали мне второй урок.