Полиция Российской империи - Кудрявцев Дмитрий. Страница 32

При Трепове начальник так называемого секретного отделения канцелярии его, ведавшего политические дела, назначался по личному усмотрению градоначальника, и таким начальником был Колышкин.

Он следующим образом распорядился с благородным свидетелем, отставным коллежским советником. Когда по вызову Колышкина явился в отделение коллежский советник, чаявший, вероятно, больших авансов за свои верноподданнические чувства, ему сказали, что генерал (Колышкин был действительным статским советником) занят и просит обождать; ждет советник от 9-ти часов утра до 5-ти часов вечера, когда служащие уже выходили из отделения, и напоминает о себе, ему отвечают, что генерал никак не может его видеть и просит обождать. Являются и на вечерние занятия, но генералу все некогда, а между тем советнику пить и есть захотелось; ему принесли за его деньги и обед и чай, но генерал ушел по экстренному делу и до другого дня не вернется, а обождать его просит. На другой день та же процедура до 5-ти часов вечера, когда вновь окончились занятия, и перед уходом домой генерал, очень внушительного вида мужчина — мне он всегда напоминал портрет Мартина Лютера, пригласил в свой кабинет советника и сказал ему приблизительно следующее: «Извините, вы видите, как мы заняты; вам больше суток пришлось ждать свидания со мною, а имею я сказать вам только несколько слов. Градоначальник рекомендует вам заниматься теми делами, которые до вас касаются, если же никакого дела не имеете, то приищите занятия и не отнимайте времени у тех, кто занят службой и делами более серьезными, чем подслушивание на улицах разной пьяной болтовни».

На удивление и возражения советника Колышкин ответил, что больше ничего сказать не имеет, просил его удалиться и не забывать совета, ему преподанного градоначальником. Можно полагать, что советник не являлся больше свидетелем в чаянии великих и богатых милостей за то деяние или за те чувства, которые должны быть присущи всякому честному гражданину, и уразумел, что заповедь: «Не приемли имене Господа Бога твоего всуе» — может быть приложена и к понятиям, более к нам близким; поощрять же показную приверженность не только не полезно, но и вредно.

Так поступать, так думать в этом направлении мог только такой человек, как Трепов, свободный от всякого подозрения в хладнокровии к монарху, и это первое условие в человеке, занимающем такой пост: полное доверие с одной стороны и ни тени лицемерия с другой; полная беззаветная преданность без расчета на благодарность; не чувствующий же за собою этих необходимых условий не должен, не может и не смеет принимать должности.

В 1875 г., если не ошибаюсь, в Петербург приехал шах персидский, встреча ему была приготовлена торжественная, погода стояла чудесная; народа высыпало на Невский, вплоть до Николаевского вокзала, превеликое множество. Государь в то время жил в Царском Селе, откуда и имел прибыть для встречи своего гостя. Было 4-е апреля, день покушения Каракозова, и в этот день покойный монарх имел обыкновение посещать Павловский институт на Знаменской улице, потому что начальница этого института, баронесса Розен, в день покушения первая прибыла поздравить государя с избавлением от опасности.

Несметная толпа ожидала прибытия государя на вокзал от Николаевской улицы, и в промежутке от Николаевской до вокзала была сильная давка, тем более что к вокзалу допускали только известных лиц, во избежание все тех же покушений, сделавшихся истинным кошмаром и для полиции, и для всех. Мне, как местному приставу, был назначен пункт от Знаменской улицы и Лиговки до вокзала, на мне же лежала обязанность не пропускать через Лиговку от Знаменской тех, кто не имел права быть в вокзале, что я неукоснительно и исполнял, претерпевая за это дерзости от разных лиц, не признающих никаких ограничений для себя и во имя чего бы то ни было.

Помню, не дозволили прийти на Лиговку какому-то офицеру с денщиком, как он называл своего спутника; офицер был в шинели, и потому нельзя было определить его чина и рода службы; сам же он назвал себя флигель-адъютантом, бароном Корфом, тогда я дозволил ему идти к вокзалу, а денщика остановил; флигель-адъютант разгорячился, наговорил мне резкостей и, пригрозив жалобой министру двора, пошел без денщика. Главный мотив для пропуска денщика у барона был тот, что некому будет подержать его шинель, и больше всего он возмутился моим ответом: сами подержите.

После окончания с претензией барона, помню, обратился с просьбой о пропуске к вокзалу какой-то старичок, весьма неважно одетый, говоря: «Мне бы только государя повидать, ведь он меня знает». Усомнился я в такой уверенности старика, судя по внешнему его виду, и был в затруднении, как поступить, как он помог мне выйти из затруднения и попросил дозволения оставаться вблизи меня, под моей, так сказать, охраной, на что я охотно согласился.

Вскоре крики «ура» и волнение в толпе возвестили, что государь выехал с Николаевской улицы на Невский проспект, и я напряг все свое внимание за тем, чтобы был свободный путь по Невскому через Лиговку, как, подъехав к углу Знаменской, коляска государя стала поворачивать на Знаменскую улицу, и по движению головы кучера я догадался, что государь приказал заехать в Павловский институт до встречи шаха, а так как проезд с Знаменской на Невский был занят сплошной массой зрителей, и могла последовать остановка, то сердце мое дрогнуло, но все обошлось благополучно, и в один момент, без малейшей задержки экипажа, путь был очищен. Когда государь проезжал мимо меня и увидел того старика, то произнес: «Здорово, Загрянский! Как поживаешь?» Послышался ответ: «Благодарю, ваше величество, вашими милостями». И этот привет, и ответ раздались в моих ушах на походе, так сказать, ибо я обязан был торопиться, чтобы встретить государя у института, и оставил на углу Невского и Знаменской истое взбаламученное море, которое нужно было удерживать в берегах до обратного проезда государя, что возлагалось на полицейских офицеров и городовых, бывших в моем распоряжении.

Едва отбыл государь на вокзал после посещения института, как старик Загрянский подошел ко мне и сказал: «Тут без вас был страшный беспорядок, и жандармский офицер всех возбудил своей резкостью». Только что кончил свою речь Загрянский, как подъехал ко мне какой-то жандармский поручик и, не прикладывая руку к козырьку, как бы то следовало, весьма развязно сказал мне: «Тут, майор (тогда еще был этот чин, и в оном я состоял), у вас страшный беспорядок». Сказал это он сие громко — было слышно всей толпе, и сказано было таким тоном, как бы этот поручик указывал мне на мою обязанность. Чтобы моментально и понятно для всех разграничить наши сферы, я громко приказал поручику: «Руку под козырек, поручик, когда говорите со старшим себя». Он повиновался. «Теперь продолжайте, что вы хотели доложить мне». Поручик смутился, что-то пролепетал и отъехал к вокзалу, а вслед за тем подошел ко мне Загрянский и сказал следующее: «Скажу вам, майор, как живу, никогда не видал такого поведения полицейского офицера с жандармским, как вы проявили сейчас; они всегда разыгрывают роль начальников над полицейскими, и вы ему указали надлежащее его место; если бы он вздумал пожаловаться на вас, прошу выставить меня свидетелем; я действительный статский советник Загрянский; впрочем, я сегодня буду видеть Ф. Ф. Трепова и все ему расскажу».

Пока Загрянский излагал мне свои мысли, от вокзала показался неизвестный мне тогда по фамилии жандармский поручик с жандармским же майором, и этот последний вблизи меня повернул лошадь боком и, направляя ее вдоль панели, начал осаживать публику назад к домам, повторяя: «Осадите, осадите».

Так как этот майор проделывал свою эволюцию в укор мне, видимо игнорируя меня и желая восстановить престиж своего поручика, очевидно пожаловавшегося на меня, то я в то время, когда майор, проезжая мимо меня и не замечая меня, повторял свое «осадите», видимо волнуя публику и нарушая порядок, — громко спросил его: «Майор, что вы делаете?» — «Я публику осаживаю», — ответил мне непрошеный инспектор и в то же время, слегка галантно нагнувшись в мою сторону, добавил: «Мы должны поддерживать друг друга!» — «Я глупостей не чтец, а паче образцовых, — сказал я майору, — и прошу вас уехать отсюда и не нарушать мне порядка; ваша обязанность за каретами наблюдать, а не за пешей публикой, когда вас о том полиция не просит; прошу тотчас уехать отсюда», — повторил я.