Моя навсегда (СИ) - Шолохова Елена. Страница 18

Оля прижималась к его груди и приговаривала:

— Ромочка, хороший мой, любимый мой… Я чуть не умерла… так боялась за тебя… так скучала…

Ромка почувствовал сквозь тонкую ткань футболки ее слезы. У него и самого саднило в груди и жгло веки. Вот за что им все это? Они же ничего никому плохого не делали, никому не желали зла. Они просто любят друг друга и просто хотят быть вместе…

Он зарылся носом в ее макушку, бормоча:

— Не плачь, малыш. Все будет хорошо. Я люблю тебя… я так тебя люблю…

— Я знаю, знаю, — кивала она, еле слышно всхлипывая. — Они все такие дураки! Идиоты просто! Как можно было про тебя такое подумать! Как можно было поверить этой наглой выдерге! Ромочка, я так за тебя боюсь…

Ромка нежно взял ее лицо в ладони, чуть склонившись, посмотрел в любимые глаза. Видеть ее слезы и страх было мучительнее всего. Просто сердце кровью обливалось.

— Не бойся, скоро это все закончится. Главное, мы вместе…

Она послушно кивнула, глядя на него в тот момент как на бога. Хотя она и раньше, бывало, на него так смотрела, но именно сейчас это стало для него важным. Самым важным. Смыслом всей жизни.

В ту минуту он почувствовал: вот оно — единственное, что имеет значение. Ради чего вообще стоит жить. Остальное — просто пыль и мышиная возня. И плевать он хотел на всех, кто распускает про него грязь и кто в эту грязь верит, если Оля будет с ним, будет любить его, будет смотреть на него вот так. С ней ему вообще ничего не страшно, с ней он может все.

Ромка склонился ниже, коснулся ее губ своими, они у нее были мягкие и чуть солоноватые. Он втянул нижнюю губу, легонько прикусил, поймал Олин прерывистый вздох, от которого его тотчас прошило словно электрическим разрядом.

Распаляясь, Ромка целовал ее жадно, отчаянно, болезненно. И так же отчаянно прижимал к себе, будто боялся, что она может исчезнуть.

Обратно они возвращались уже в ранних сумерках. Ромка бы остался и дольше, но Оля спешила домой, опасаясь отцовского гнева.

Подходя к покореженным парковым воротам, они увидели, что у самого входа, вокруг единственной уцелевшей скамейки, собрались компания. Парни курили, пили пиво из горла, забористо матерились и хохотали на весь парк. Двое из них взгромоздились на скамейку с ногами, примостившись на спинке. Трое сидели перед ними на корточках, и еще один стоял, закинув одну ногу так же на скамью, и, пересыпая похабными словечками, рассказывал друзьям, как «жарил всю ночь» какую-то Машку.

— Четыре раза за ночь, подряд… прикиньте, пацаны. Меня уже плющит, а ей все, сука, мало… но ртом она работает… — парень замолк и оглянулся на них. Это оказался Макс Чепрыгин.

После школы Стрелецкий его ни разу не видел. Слышал только от одноклассников, что Макс никуда не поступил и ушел в армию. Вот, видимо, вернулся. За эти два года он заметно раздался и заматерел.

Ромка почувствовал, как Оля напряглась, и ободряюще сжал ее пальцы.

— Не бойся, — прошептал.

— О-ба-на, — протянул Чепрыгин, поворачиваясь к ним. — Это же наш Ромео, сука, Стрелецкий. И… как там тебя? Недавашка, короче.

— Стрелецкий? — спросил один из его дружков. — Это у которого мать типа…

— Ага.

— Так этот, значит, чмырь девку-школьницу изнасиловал, да? А мамаша его отмазала.

— Точно. Это ж тот самый гандон.

Сидящие на корточках парни, не сговариваясь, поднялись, другие двое тоже спрыгнули со скамейки, и все вместе медленно двинулись в сторону Ромки.

18

— Че, мудило, на маленьких девочек потянуло? — сплюнул Ромке под ноги один из парней, преградив им дорогу.

— Пройти дай, — угрюмо произнес Ромка, заслоняя собой Олю.

— Так с этой Недавашкой на кого угодно потянет, — гоготнул Чепрыгин.

Ромка успел бросить Оле: «Беги! Беги, я сказал!», как его тут же всем скопом повалили на землю, запинывая ногами. Он лишь закрывал голову от ударов.

Оля выбежала из парка, зовя на помощь, но был вечер, и редкие одинокие прохожие от ее криков только шарахались в стороны. Обезумев от ужаса, она металась в отчаянии, то в одну сторону, то в другую, то и дело оглядываясь назад, где толпа подонков продолжала пинать Ромку. И тут, метрах в двухста, у табачного ларька остановился милицейский уазик. Один из ППСников вышел из машины и склонился у окошка.

Оля со всех ног бросилась к нему, крича что есть мочи:

— Помогите! Там! В парке! Избивают!

— Так, погодите, — нахмурился он, вскрывая только что купленную пачку сигарет. — Еще раз и спокойнее. Кто, где, кого избивает?

— В парке! — Оля указала рукой. — Мы гуляли с Ромкой, никого не трогали… они там сидели… Чепрыгин там… набросились на него… они же его прямо сейчас избивают! Что вы стоите?

— Чепрыгина? — ППСник щелчком выбил сигарету и закурил.

— Да нет же! Чепрыгин избивает с друзьями моего Ромку! Стрелецкого!

— Стрелецкого? — он прищурился, поджал губы.

— Да скорее же! Ну! Эти подонки его ведь сейчас покалечат!

Но он лишь затянулся, не реагируя больше на ее крики.

— Вы! Да вы… — Ее лицо исказилось. — Милиция называется. Да вы сами такие же, как они.

— Э! Договоришься сейчас…

Она махнула рукой и припустила назад, к парку. У ворот притулилась огромная корявая ветвь тополя, обломанная в недавнюю грозу сильным ветром. Листья ее уже пожухли и сморщились. Оля без раздумий прихватила эту корягу и ринулась к парням. Ближайшего что есть сил огрела по спине.

Тот взвыл, обернулся:

— Сучка! Да ты сейчас у нас…

Она попятилась в страхе назад, но парень бросил взгляд ей за спину и тут же крикнул своим:

— Менты! Валим!

Они бросились врассыпную. Оля кинулась к Ромке, который лежал неподвижно, скрючившись на земле. Склонилась к нему, дрожащими руками осторожно коснулась плеча, волос.

— Ромочка, — всхлипывала она. — Ромочка, ты меня слышишь? Ромочка, любимый мой…

В местной травме Ромка пролежал неделю, пока мать не забрала его домой.

Все необходимое лечение он, конечно, получал — за этим мать следила, наседая на лечащего врача. Но… относились к нему по-скотски. Не врач, нет, и не заведующий отделением — те свято блюли клятву Гиппократа, да и благодарны были Стрелецкой за шефство над больницей. Но и появлялись они лишь утром, во время обхода, мелькали до обеда, а потом будто растворялись и вряд ли представляли себе, чем и как живет отделение в остальное время.

А вот младший персонал изгалялся как мог. Медсестры разговаривали с ним через губу, перевязки делали нарочито грубо. Раздатчица, привозившая тележку с завтраком, обедом и ужином, всякий раз смотрела на Ромку волком. А незадолго до выписки затеяла с санитаркой разговор прямо под дверью его палаты:

— Мало этого ублюдка Стрелецкого отмудохали. Я б ему вообще все причиндалы вырвала с корнем, чтоб на девок даже не зарился, паскуда. У меня самой внучка в девятый класс пошла, и я как подумаю… тьфу… Все они, богатенькие мрази, наглеют от своей безнаказанности. Натворил делов, откупился и все, свободен. Нет, мало парни его уделали, мало… Теперь вот только посадят их, бедолаг. Уже взяли, бабы на рынке рассказывали вчера утром. Мамаша этого ублюдка всех на уши подняла. А вот за что, а? За что их посадят? За справедливость! Жаль, этот гаденыш больничное не ест, а то бы, ей-богу, плюнула ему в еду.

Говорила она это в коридоре, но громко, не стесняясь, во всеуслышание. Санитарка, пожилая тетка, которую все здесь звали просто Федоровна, охотно ей поддакивала:

— Да, не говори! Этот выродок над ребенком надругался, а мы теперь лечи его, ухаживай, ишь. Смотреть на его рожу не могу. Так бы тряпкой половой ткнула б… И мамаша его такая же тварь. Я вчера полы в палате помыла, так она заставила меня, старуху, лезть под кровать его тапки доставать! Ты представляешь? Якобы я их туда шваброй задвинула. А нечего свои тапки раскидывать!