Моя навсегда (СИ) - Шолохова Елена. Страница 28

Она все-все расскажет Роме: и про отца, и про их ребенка. Рома поймет. Поймет и простит. И что-нибудь обязательно придумает. Он же сам сказал: давай уедем вместе.

«Уедем, Ромочка, обязательно уедем!»

На соседней кровати тяжко вздохнул Пашка и пробормотал что-то во сне. Мать права — отец будет срываться за Олины грехи и на ней, и на нем. Оля знала, что даже если они уедут далеко-далеко, от чувства вины сбежать не удастся. Ей придется жить с этим. Но оставаться в доме отца она больше не могла.

— Прости, Паш, — сглотнув ком, тихонько прошептала Оля.

28

Отец вставал на работу рано, около шести. Оля делала вид, что спит, прислушиваясь, как он бродил по дому, кашлял, завтракал, тихо переговаривался с матерью.

Выждав немного после его ухода, она вынырнула из-под одеяла. И сразу начала складывать вещи в рюкзак — в нем она носила на рынок огурцы и кабачки, то, что не вмещалось в баул матери, который та возила на тележке.

Пока мать возилась во дворе, Оля торопливо заталкивала самое необходимое: белье, теплые вещи, документы, дневник, который она, правда, уже год как не вела. Безумно жаль было оставлять медведя — первый Ромкин подарок на ее день рождения.

Закинув рюкзак на плечо, она огляделась, прощаясь со своей комнатой. Потом на цыпочках подошла к Пашкиной кровати и поцеловала спящего брата в теплую щеку.

Мать вернулась в дом и очень удивилась, увидев Олю.

— Ой, доча. А я думала, ты спишь. Даже будить тебя сегодня не хотела.

Ночью, пока обдумывала план, Оля собиралась ускользнуть от матери с рынка. Дождаться, когда та отойдет в туалет, подложить прощальное письмо, схватить рюкзак и уйти, чтобы больше не возвращаться. Письмо она уже подготовила. Писала на рассвете, глотая слезы. Хотела уложиться в пару строк: извиниться и попрощаться. Но исписала целый тетрадный листок. Почтового конверта у нее не было, пришлось вырвать страницу из Пашкиного альбома для рисования и склеить некое подобие самой. Подумав, сверху подписала: «Маме от Оли» и сунула конверт в карман кофты.

Таков был план.

Но сейчас, глядя на хлопочущую мать, она поняла: нет, это будет не по-людски как-то. Жестоко и трусливо. Лучше сказать все сейчас. Мать, конечно, станет рыдать, умолять, рвать душу. Пашка, наверное, проснется. И вот так уйти будет вдвойне тяжело и стыдно, но пусть.

— Мам, я ухожу, — глухо произнесла Оля.

Мать непонимающе захлопала глазами.

— Как это? Куда уходишь?

— Ухожу из дома. Мы с Ромкой уедем отсюда.

Мать тяжело опустилась на табурет, словно у нее подогнулись ноги. С полминуты она на нее безмолвно таращилась со смесью неверия и ужаса.

— Уедем с ним из Кремнегорска. Он меня звал с собой. Вещи я уже собрала.

— Что ты такое говоришь? — у матери наконец прорезался голос, но был он какой-то чужой, сдавленный, скрипучий. — Скажи скорее, что это неправда…

Оля молчала, виновато глядя на мать.

— Ты не можешь… ты не поступишь так с нами… — подбородок ее мелко затрясся. У матери начиналась истерика.

В конце концов все вышло еще хуже и тягостнее, чем думала Оля. Гораздо. Мама рыдала в голос, цеплялась за нее, умоляла. А когда Оля все-таки направилась к двери, вдруг рухнула на колени и обхватила ее ноги. Ужаснувшись, Оля опустилась на корточки, обняла мать.

— Мама! Ты что?! Перестань! Вставай сейчас же… Что ты делаешь?

Мать, уткнувшись лицом в ее плечо, глухо подвывала.

— Мам, ну успокойся, пожалуйста. Не плачь. Прошу тебя…

Рыдания не стихали. Тут уже и Олю прорвало:

— Мама, ну пойми же! Не могу я остаться! Я люблю вас, люблю тебя и Пашку, но я же тут просто сдохну… Мамочка, умоляю, отпусти меня к Роме. Неужели ты не хочешь, чтобы я была счастлива? Я хочу быть с ним… я так люблю его. Я не могу без него! Слышишь? Я не смогу без него жить.

Ее саму колотило похлеще матери. Голос сорвался в крик:

— Я умру без него! Ты этого хочешь?!

Тут из комнаты выбрел сонный Пашка в одних трусах и маечке. Худой, загорелый до черна, с расчесанными до крови комариными укусами на голых ногах, взъерошенный как воробей. В потрясении он уставился на них круглыми глазами.

Оля сразу смолкла, встала, помогла подняться все еще всхлипывающей матери и усадила ее за кухонный стол. Мама несколько раз судорожно вздохнула и снова начала всхлипывать.

— Оль, ты что, уезжаешь? — тихо и серьезно спросил брат.

— Пашка, миленький, я буду писать тебе каждую неделю!

Он больше ни слова не сказал, но смотрел на нее так, что сердце кровью обливалось. Смотрел как на предательницу.

Оля их так и оставила: Пашку, застывшего в дверях кухни и глядящего на нее в страшном молчании, и плачущую мать.

До Ромкиного дома она чуть бегом не бежала, как будто каждая минута промедления могла стать решающей. Но потом, уже в подъезде, поднималась к нему на этаж медленно, с замиранием сердца. Было отчего-то страшно, нервно и стыдно. Вспомнилось вдруг, как когда-то она впервые пришла к нему в гости. Ромка захотел познакомить ее с мамой. Тогда она вот так же стояла перед их дверью и долго не решалась позвонить. Но сейчас было еще страшнее.

Затаив дыхание, Оля нажала кнопку звонка. Сначала коротко, несмело, потом, выждав полминуты, втопила как следует. Но за дверью стояла тишина, и было понятно, что там никого нет. Позвонив еще несколько раз для острастки, Оля спустилась на один пролет. Там было высокое окно, откуда открывался вид на Ромкин двор и все подходные пути к подъезду. Оля уселась на широкий подоконник, пристроив рядом рюкзак, и стала ждать. В какой-то момент она даже прикорнула, все-таки не спала ночь, а напряжение, которое держало ее в тонусе, начало спадать.

Соседи у Стрелецких были тихие, благополучные, пристойные. Никто не шумел, не скандалил, не слушал громко музыку и ее не трогал. Проснулась Оля лишь оттого, что рюкзак скатился с подоконника на пол. Нестерпимо хотелось пить, во рту все пересохло. Жаль, она не подумала и не взяла с собой водички.

По ощущениям она ждала уже несколько часов, но уходить не собиралась. Решила, что будет сидеть до победного конца. Вот только где, интересно, Ромка? И когда уже вернется?

Ромку Оля так и не дождалась. Но около шести вечера к подъезду подкатил черный мерседес его матери.

Олю вновь обуяла нервозность, если не паника. Был даже порыв бегом подняться этажом выше, чтобы только с ней не столкнуться. А потом спуститься и снова ждать Ромку.

Но Оля заставила себя остаться на месте, хотя Маргарита Сергеевна одним своим видом внушала ей священный ужас.

Внизу хлопнула дверь и послышались неспешные уверенные шаги. Как бы себя Оля не пыталась держать в руках, сердце ее металось в груди, норовя выскочить через горло. Боже, что ей сказать? Она же обязательно остановится и спросит? А, скорее всего, попросту прогонит. И будет в своем праве, конечно, после того, как она поступила с Ромкой. Оля за полминуты накрутила себя так, что чуть не впала в истерику.

И когда на площадку, где она стояла возле окна, поднялась Стрелецкая, ее уже буквально колотило.

Увидев Олю, Маргарита Сергеевна и правда остановилась. Выгнув бровь, взглянула на нее с удивлением, но тут же ее лицо сделалось холодным и жестким.

— Что тебе здесь нужно? — процедила она, испепеляя Олю взглядом.

— Я хотела с Ромой поговорить.

Как еще сил у нее хватило ответить.

— Что, еще не все сказала? — прищурилась Ромкина мать.

— Мне нужно… — слабея от страха, вымолвила Оля, но та ее оборвала:

— Ей нужно… — хмыкнула Маргарита Сергеевна. — Отныне твои нужды — это только твоя забота. Запомни раз и навсегда: тебя больше для него не существует. Забудь про него. Ясно? Роман уехал, еще вчера утром. И уехал навсегда. Сюда он не вернется. А тебя он больше знать не желает, это его слова.

Смерив ее взглядом, полным презрения, Стрелецкая добавила:

— И поверь, у него это не временная обида или злость, уж я своего сына знаю. Он тебя просто вычеркнул. Потому что он, если любит, то всем сердцем и готов на все, но уж если отрекся — то навсегда.