Однажды темной зимней ночью… Антология - Кидд Джесс. Страница 11

– Это Лайль попрал заветы. Он прелюбодействовал, он распутник, он…

Произнести последнее слово у меня язык не повернулся. Душа восставала даже против мысли об этом слове, вызывая во мне дурноту. Я схватилась за отцовскую руку в перчатке и собралась с духом.

– Он дурно обращался со мной, – прошипела я. – Он делал со мной такое…

Отец взглянул на свою руку, зажатую в моей, а потом на меня.

– Он имеет право, – холодно сказал он.

К глазам прилили обильные слезы и снова застлали мне зрение, как раньше, когда я стояла перед миссис Фаррер, а щеки жгло от стыда.

Отец пошел вперед, как будто не замечал меня, словно я была пустым местом. А я подумала, что, наверное, так и останусь стоять здесь навеки, застывшая соляным столбом, как жена Лота, неподвижная, как Мирра [6], из ног которой заветвились корни, врастая в землю: кожа от стыда и горя иссохла и огрубела, руки и ноги затвердели, превратившись в стонущие под ветром ветви. Сдаться было бы даже отрадно, подумалось мне, стоять бы и стоять себе на холме, пока ветер не сдует с меня все, что есть во мне человеческого, и тогда, бесчувственная, я навечно останусь торчать здесь одиноким стволом, сухим и бесплодным.

– Я дал тебе передышку, – через плечо бросил отец. – Теперь ты должна вернуться домой.

Я похолодела от ужаса.

– Я желаю развода, – дерзко крикнула я ему в спину, захлебнувшись порывом ветра. И, догнав отца, продолжила: – Это разрешается. Его прелюбодейства общеизвестны.

Он покачал головой.

– Этого недостаточно.

– Тогда я расскажу, что он выделывал со мной.

– Все мужчины делают это со своими женами. И ты потащишь свою семью в Высокий суд только потому, что не сумела вытерпеть того, что терпят другие женщины, и притом вдесятеро больше? Ты разве в чем-то нуждаешься? Пускай он поколачивает тебя, но не так уж и часто, пускай изменяет, но от тебя от этого вряд ли убудет, ты-то не приветствуешь знаки его внимания. Живешь в праздности, удовольствиях, ухоженная, прекрасно одетая. – Он с сожалением покачал головой. – У тебя нет оправданий.

– Но я…

– Сама-то ты осознаешь, что уже лишилась своего права? Ты могла бы держать при себе Стэнли, пока ему не исполнится семь лет, но после твоей выходки… – Он замолк и потер переносицу, устало прикрыв глаза. А когда снова открыл, в них светилась печаль. – Ты же обманом похитила ребенка, Люсинда. Ни один суд не признает тебя подобающей матерью.

Я зашаталась как пьяная, меня затрясло, я была на грани истерики, ужас тугими кольцами сжимал меня. Я взывала к своему рассудку в поисках веских доводов, но сама знала, что ушла в этом не дальше неразумного дитяти, только и способного выплескивать свои чувства, что только подлило бы воды на отцову мельницу. Так что я подавила эмоции и прикусила язык.

– Вода спадает, – заметил отец. – И теперь можно не рискуя отправляться домой, а этот прискорбный эпизод мы вообще вспоминать не будем, ни одним словом. Будем считать, что вы дольше задержались в Скарборо, чем рассчитывали. И покончим на этом.

Смеркалось, и дорожка, по которой мы шли, широкой дугой огибавшая наш дом, снова приблизила нас к нему. Я взглянула на окна в надежде высмотреть за стеклом Стэнли, но мой взгляд случайно упал на оконный переплет этажом выше, изнутри забранный стенными панелями. Я увидела нечто необычное. Сначала я не поняла, в чем дело, а потом четко увидела: к стеклу всей пятерней прижималась человеческая рука.

Меня пробрал холод, но я не позволила себе спотыкаться и продолжала идти мерным шагом, разглядывая руку в окне и не веря своим глазам. Кто был в моей комнате? И возможно ли это? Нет, решительно невозможно: какой бы то ни было доступ к оконному стеклу отсутствовал, оно же заколочено! Между оконным стеклом и панелями не смог бы уместиться даже кто-то ростом и комплекцией со Стэнли. Тем не менее рука четко выделялась на темном фоне, бледная, с растопыренными пальцами, точно взывающая о помощи. Отец тем временем продолжал говорить. Марианна даже словом не обмолвится, а Лайль давно простил мне мою глупость – но я молчала. Заговорить с ним о привидениях и предрассудках – такое же безумие, как о разводе и материнской любви. Глаза засаднило, и, желая унять боль, я прижала к глазницам холодные пальцы. Я столько дней мучилась без сна.

– Отец, – позвала я, – как случилось, что вы стали владельцем этого дома?

– Твейты приходились мне родней со стороны матери. Эмили Твейт – последняя миссис Твейт – была ее старшей сестрой. Она покинула своего мужа.

Ах вот оно что.

– Видимо, у нее имелись на то веские причины, – заметила я.

– Она бросила своих детей, – возразил отец. – И их куда-то услали; отец едва ли смог бы в одиночку вырастить их. Он не дожил до старости, как, боюсь, не дожили и они. Ты, вероятно, думаешь, что жены не так уж и важны, но десятка, знаешь ли, обрушит карточный домик с такой же легкостью, как туз.

– А что сталось с ней самой? – настойчиво допытывалась я.

– Кто знает? В Париж подалась, а может, в Лондон – туда, где кончают все падшие создания. Нисколько не удивлюсь, если она околачивается под арками Адельфи [7].

Мы поравнялись с высокой садовой стеной и прошли в калитку. Я снова взглянула на окно, но рука исчезла, а там, где она была, я теперь четко видела стенные панели, как всегда, темные.

– Я знаю, что здесь происходит, в этом доме, – тихо сказала я. – С теми женщинами.

Он застыл на месте и какое-то время молча смотрел на меня.

– И?

– Если все это выйдет наружу…

Он рассмеялся.

– Ты только поставишь себя в глупое положение. Есть большая разница между секретами и вещами, о которых никто не желает слышать. Вздумаешь учинить на этой почве скандал, в конечном счете пострадаешь больше, чем я.

В тот вечер сумерки подступали незаметно. Не было длинных теней, закатное солнце не золотило небосвода; дневной свет постепенно угасал, и наползала темнота, неотвратимая, как приливные воды. Когда мы подошли к крыльцу, отец сжал мою руку.

– Я знаю, что ты хорошая девочка. Завтра я приеду забрать тебя и Стэнли.

Тем вечером, как и во все предыдущие, Стэнли, пока я читала книжку, заснул на кушетке в гостиной. Не было и речи о том, чтобы он спал наверху в одиночестве: я не вынесла бы мысли, что какое-то жуткое потустороннее создание преграждает мне дорогу к моему сыну. Я все сидела, погрузившись в горестное уныние. Я-то думала, что отец на моей стороне и привез нас сюда, чтобы защитить от Лайля, а он, оказывается, все это время был на стороне мужа. Развод, которого я страстно желала, был невозможен, и даже если отец позволит мне остаться здесь, мистер Твейт не даст мне покоя. Я взглянула на Стэнли, мирно посапывавшего рядом со мной на кушетке, и поняла, что если он должен возвратиться к Лайлю, то я обязана поехать вместе с ним. Даже если это означало, что он станет свидетелем моих страданий; даже если он со временем начнет презирать меня, даже если вырастет человеком, которого я буду бояться. Как бы все ни обернулось, мое место рядом с сыном.

Я тихо поднялась и пошла собрать наши немногочисленные пожитки. Потом взяла Стэнли на руки. Он был тяжелый и беспокойно зашевелился, когда я поднимала его, но, как только понял, что это я, положил головку мне на плечо, его маленькие ручки и ножки снова расслабились в покое. Я могла бы до бесконечности прижимать его к себе, впитывая его детское тепло, исходившее от кожи за его ушком, безграничную доверчивость, какую выражали его полусогнутые во сне пальчики. Но я очнулась от мечтаний и понесла его наверх.

Мистер Твейт явился глубокой ночью, и свеча в комнате тут же угасла. Я села в постели, чувствуя, что терпение мое на исходе: решено, завтра я уеду отсюда, и он больше не сможет запугивать меня своей зловещей поступью. Теперь она только распаляла во мне злость.