Беглецы - Син Энн. Страница 4

— Расслабься, оппа, это я.

— Суджа?! — воскликнул Чин.

— Да. И мы идем гулять. — Чтобы ободрить его, она положила ему руку на спину. — Следующие несколько часов или около того я буду твоими глазами. Доверься мне. — Суджа взяла Чина за руку и потянула, увлекая его за собой в толпу.

— Подожди секунду, — попросил он, но Суджа тащила его вперед, уворачиваясь от прохожих.

Они добрались до выхода, где она помогла ему пройти через турникеты, и оказались на улице. Чин держал Суджу за руку, наслаждаясь ее кипучей энергией и тем, что оказался в ее власти. Он начал заигрывать с нею, то притягивая ее к себе, то пытаясь сбить с пути.

— Прекрати! — засмеялась Суджа и повела его вперед по тротуару.

Так они шли еще минут двадцать, а потом она открыла тяжелую металлическую дверь и впустила Чина внутрь какого-то здания. Девушка подвела друга к лестнице и начала подниматься. Он последовал за ней, прислушиваясь к звуку шагов, отражавшемуся от стен подъезда. Чин догадался, что они находятся в жилом доме, и предположил, что она, возможно, вела его к себе домой. Его охватило волнение и ужас при мысли о том, что Суджа может представить его своим родным. «Нет! Этого не может быть!» Ему казалось немыслимым встретиться с ее семьей, поскольку он знал, что не сможет привезти Суджу в обнищавший городишко. Возможно, она вообще никогда не бывала в местах севернее Пхеньяна, и уж тем более в таком захолустье возле китайской границы.

Так куда же они идут? Его сердце бешено колотилось, пока она тащила его вверх по лестнице, но когда лестничные пролеты остались позади и они пошли по коридору, Чин немного расслабился, и между ними начало разрастаться чувство взаимного доверия.

Наконец Суджа открыла дверь, перевела его через порог, и они оказались на открытом воздухе. Чин чувствовал ветер и слышал приглушенный гул машин где-то внизу. Он оценил обстановку и предположил, что они находятся на крыше какого-то здания. И тут Суджа выпустила его руку.

Чин застыл, вытянув руки по швам.

— Что мне делать теперь?

— Иди вперед, пока я не велю остановиться.

— Серьезно?

— Серьезно.

Парень колебался, остро ощущая дуновение ветра, слыша доносящийся снизу шум: едва различимые голоса прохожих, звуки их шагов, рев набирающего скорость грузовика, чириканье воробьев. Чин глубоко вдохнул, сделал еще пару неуверенных шагов, а затем остановился.

— Иди дальше, — велела Суджа.

Он шагнул еще несколько раз, с каждым разом ощущая все большую уверенность, а потом шел до тех пор, пока Суджа не крикнула:

— Стой!

Она подбежала к нему и встала рядом.

— Ты готов? — задыхаясь, спросила девушка.

— Да.

Она сняла повязку.

Чин стоял на высоте ста ярдов^[4] над улицей и смотрел на главный променад Пхеньяна. С правой стороны возвышались громады президентских зданий и величественная улица Кумсон, на которой проходили все государственные парады. Слева виднелся монумент Чхоллима, изображающий крылатого коня, устремленного в небеса. Чхоллима считался гонцом, который летал на сторожевые заставы во время Маньчжурской войны, помогая воинам Чосона^[5] отбивать атаки и в конечном счете победить. Летающий конь был символом боевого духа и стремительного экономического развития страны. Чин стоял на одном уровне с ним, и у его ног лежали все достопримечательности Пхеньяна.

— Омона! Боже мой! — выдохнул Чин с замиранием сердца.

— Великолепно, не правда ли? — мягко произнесла Суджа.

— Я себе и представить такого не мог!

Суджа просияла, и глаза ее заблестели, когда она обвела взглядом улицу Кумсон.

— Вот оно, Чин Ли Пак! Это и есть наше будущее!

Чин глубоко вдохнул, обозревая окрестности, а потом посмотрел на подругу. Впервые в жизни ему показалось, что он понимает значение слова «великодушие». Он взял ее за руку, и вместе они залюбовались очертаниями города на фоне неба. Благодаря Судже ему наконец стало ясно, насколько спокойной, полной и щедрой может быть жизнь. Похоже, Чин начал пускать корни в Пхеньяне и вылупляться из своей оболочки, как стрекоза.

— Суджа, благодаря тебе я сейчас чувствую что-то невероятное! — Он простер руки вперед, будто обнимая город. — Я имею в виду, что ты открыла передо мной горизонты. Не только приведя сюда. — Чин засмеялся. — Но и в других смыслах тоже. Ты открыла что-то у меня внутри…

Она ждала продолжения и даже готовилась отпустить шуточку, но что-то в его взгляде заставило ее прикусить язык.

— Я не знаю…

В конце концов Чин покачал головой и обнял ее. Но все же он точно понимал, что чувствует, — просто еще не знал, как сказать об этом.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Деревья на окружающих Пхеньян предгорьях пожелтели и начали сбрасывать листву. Ветер подхватывал ее, кружил вдоль улиц, устилая тротуары разноцветным ковром. Снова наступили каникулы, и для Суджи, семья которой жила в Пхеньяне, настало время, когда студентов отправляют работать в поля.

Ее вместе с сотнями других юношей и девушек должны были отвезти на автобусе за город, где им предстояло вместе с фермерами перетаскивать бушели риса. Но из-за наводнений урожай на полях погибал, а на многих плантациях рис просто сгнил на корню. Люди из рабочих бригад, которых доставили на фермы в кузовах грузовиков, не знали, чем заняться, и стояли, засунув руки в карманы и пиная ногами землю.

Большинство студентов, включая Суджу, остались на этот раз в городе. Девушка с друзьями запланировала ревизию конспектов, а Чин собирался навестить родных в Янгдоке. Он не рассказывал любимой о том, как сильно его семья пострадала от неурожаев и теперь с трудом могла питаться один раз в день. Не говорил и об отложенных студенческих пайках, которые собирался отвезти родным. Уже больше года семья Чина сидела на государственном пайке, а его мать была вынуждена где-то добывать пищу. Как и большинство аджумма^[6] в их краях, она соскабливала с сосен мягкий луб, измельчала его в кашицу и смешивала с тем, что только удавалось найти. Она поступала так каждый день, и в голове Чина прочно засел образ женщины, которая заставляла себя существовать одним лишь усилием воли и благодаря неискоренимому инстинкту выживания.

Влюбленные прогулялись пешком до вокзала и остановились возле уличного торговца. Суджа купила на двоих сладкий рисовый дук. И когда они, стоя рядом, по очереди вонзали зубы в горячую сладкую мякоть пирога, от их губ поднимался густой пар.

— Твои родственники когда-нибудь навещали тебя тут, в Пхеньяне? — спросила Суджа.

— Могли бы, — соврал Чин, прекрасно зная, что они не в состоянии позволить себе поездку. — Но им больше нравится, когда я приезжаю домой. Тогда меня могут повидать все, — добавил он, подмигнув Судже.

— Я не сомневаюсь, что они скучают по тебе. Я тоже буду скучать по тебе, хотя тебя не будет всего неделю.

— Было бы здорово представить тебя маме и сестре. Они тебя полюбят.

— А твой отец?

— И он, конечно же, тоже, — быстро ответил Чин. Взглянув на последний кусок дука в руке Суджи, он сказал: — Этот кусочек тебе.

— Нет, тебе.

Чин поднес дук к губам девушки:

— Когда я вернусь, жди меня на этом же месте, и я куплю тебе еще.

Чин почувствовал близость Янгдока еще до того, как поезд прибыл на станцию. Знакомая вонь от жженого пластика и мусора разъедала легкие, вызывая приступы кашля. Возвращение сюда из Пхеньяна напоминало изгнание из рая в чистилище. Янгдок заметно изменился со времен его детства и год от года становился все хуже. Чин даже испытал чувство вины за ту жизнь, которая была у него в Пхеньяне.

Раньше на улицах Янгдока витал сладкий запах, потому что на каждом углу лоточники продавали ют — особую сладость. Ох уж этот аппетитный аромат карамелизованного сахара! А сейчас здесь почти не делали конфет: вместо сахара люди жгли древесину, бумагу, пластик и все, что только попадалось под руку, лишь бы согреться. Так называемые воробышки — осиротевшие дети — носились туда-сюда по улицам и жались друг к другу, отчего напоминали кучки грязного тряпья, набросанные вдоль платформ. По вечерам они укладывались вместе с бездомными у станционных столбов. А утром приходили санитары с носилками и шестами и начинали толкать и тыкать их, чтобы понять, кто из них не пережил ночь.