Щуки в море (СИ) - Ворон Ярослав. Страница 37

— Регина Аскольдовна…

— Хозяйка твоя квартирная? Умерла?

— Нет ещё, но сказала, что — завтра. А она мне как родная стала-а… Вот, отдала, — Ната показала радужный амулет. — Теперь уже навсегда. И прощения просила, что квартиру завещать не может. Да не нужна мне квартира такой ценой!

Виктор молчал — любые слова были бы лишними — и нежно перебирал золотистые волосы девушки, лихорадочно соображая, что надлежит сделать ему самому. Выходило, что — ничего! Не в человеческих силах победить смерть, тем более что с ней уже давно договорились и ждут.

Всё же через несколько минут он хмуро спросил:

— Что мы можем сделать для тебя?

— Разве что для меня, — Ната подняла опухшие от слёз глаза. — Вещи помочь перетащить — пока сюда, потом мы с Линкой комнату снимем. И это… Линка! Регина Аскольдовна очень хотела перед смертью с тобой поговорить.

* * *

— Здравствуй, Алина! — с подругой своей квартирантки Регина Аскольдовна была уже немного знакома. — Так второй амулет у тебя?

— Да, — отрывисто ответила девушка.

— Ох, не буду уж спрашивать, как он попал к тебе! Сама знаю. Наточка — хранительница по наследству, а ты — по мечу.

— Да.

— Поляница[9]… — старушка улыбнулась и вдруг неожиданно крепко сжала руку Алины. — Девочка моя, попросить тебя перед смертью хочу! Наточка не сможет, и мужчин ваших соблазнять не буду, негоже им, — старушка кивнула на дверь, из-за которой доносились приглушённые голоса Виктора с Артуром, помогавших Нате упаковывать свои вещи.

— Кто она? — Алина моментально сообразила, что ей хотят заказать какую-то женщину.

— А ты умная, — одобрительно посмотрела старушка. — Не за деньги прошу, за справедливость! Не возьмёшь ты денег, и правильно — ничем не лучше этой гадины будешь тогда.

— «Раздавите гадину»? — усмехнулась девушка. — Только я сама буду решать — да или нет.

— Ты ещё и сдержанная, я смотрю! По первому порыву ничего делать не будешь, — Регина Аскольдовна тяжело навалилась на спинку кресла. — Знаешь, почему Наточке квартиру не завещаю? Внук у меня есть, хороший парень, но слабый, пропадёт без жилья своего! В тюрьме сейчас, ну выйдет — и куда ему? Не возьмут ведь на нормальную работу, чтобы квартиру снять можно было.

— Поняла. Несправедливо обвинили? В чём?

— Да самооборона, как всегда у нас! — старушка гневно сжала кулаки. — Гулял с девушкой, а к ним армяне пристали. Дураки молодые, ты уж их не трогай! Он отбиваться начал, так парень один упал неудачно и головой об скамейку. Не видит теперь ничего! — она явно сочувствовала парню, ослепшему из-за минутной глупости. — А у него дядя богатый оказался, начал заносить куда надо. Говорила я с ним потом — не последний гад всё-таки, признался, что Махо[10], конечно, сам дурак, но мать его крови требует, а он сестре отказать не может, та уже все глаза над сыном выплакала. Ну и дали дело такой Верейкиной. Занесли ей, понятно, да только она и так рада была стараться, та ещё гнида! Всё так повернула, как будто это Костя мой на них напал. Один — да на пятерых! — она грустно засмеялась. — Сто одиннадцатую[11] пришили, семь лет получил ни за что!

— Один неправедный судья — хуже ста разбойников! — оскал Алины был совершенно волчьим.

— Да если бы просто неправедный! — Регина Аскольдовна смотрела уже со смертной тоской. — Она, как это… садистка! Ладно уж, ревнует государство, не любит тех, кто сам отбивается, но остальные-то судьи так, без большой охоты приговоры лепят, да часто условные — понимают, что просто грязную работу делают за хорошие деньги. А Верейкина эта… — Регина Аскольдовна потянулась к уху девушки и сказала шёпотом то, что даме её поколения никоим образом не подобало произносить вслух.

«Ещё одна маньячка!» — возмутилась про себя Алина. — «Да сколько же их развелось?! Ладно ещё дураки — их, как известно, на сто лет вперёд запасено, но чтобы маньяков на сто лет вперёд? Мой ответ — да».

— Конверт возьми в секретере, там адрес и фотография, — проницательная старушка сразу почувствовала её решимость. — А против армян, значит, ничего не имеешь?

— Я русская, что я могу иметь против людей? («Наполовину эрзянка[12], но всё равно — русская!»)

— Правильно, девочка моя! — старушка тепло улыбнулась — может быть, последний раз в жизни. — Не между народами различай, а между слабостью человеческой и злом государевым! И ещё… — она с мольбой вгляделась в синие глаза девушки. — «Как бы ни сложилась месть, не оскверняй души и умышленьем не посягай на мать»[13].

— «На то ей Бог и совести глубокие уколы», — согласно кивнула Алина.

— Да, — Регина Аскольдовна умиротворённо вздохнула, и девушке стало понятно, что она уже наполовину там. — «Теперь прощай. Пора. Смотри, светляк, встречая утро, убавляет пламя. Прощай, прощай и помни обо мне!»

* * *

— Без меня! — отрезал Виктор. — Не могу я в женщину стрелять. Понимаю, что она не «женщина», а чиновник, и маньячка к тому же, но — не могу.

— Не тебя и просили! — раздражённо бросила Алина. — Блин, опять клипсы надевать? Уши чуть не отвалились, я полкана этого еле дождалась!

— Да какие клипсы… — безнадёжно махнула рукой Ната, которая, будучи на вид наименее подозрительной из всех, проводила рекогносцировку. — Как в Юрьеве — не получится. В доме даже не консьержка, а охрана, у всех посторонних документы спрашивают и ещё в квартиру звонят для проверки. Ну и какой жилец подтвердит, что некая Лаврова Алина Петровна действительно им ожидается? И Верейкина не рано утром уезжает, а попозже, когда уже постоянно кто-то входит-выходит.

— С другой стороны, личной охраны у неё нет, так ведь? — размышлял Артур. — Если на подходе к машине…

— Бригантина[14] нужна, тогда получится, — поняла его мысль Алина. — Только экипаж — два партизана. Пилот и стрелок.

* * *

У Грачьи Погосяна была довольно нестандартная дурацкая привычка — приезжая вечером домой, он сначала как следует напивался прямо в машине. Происходило это не каждый день, но довольно часто.

Смысла пить именно в машине, конечно же, не было — Грачья жил один, и никакие жёны с тёщами не шипели бы на него, поднимись он с бутылкой в квартиру, однако подобное времяпрепровождение всё равно никому не мешало — музыку при своих балдежах Погосян не слушал и не делал попыток завести мотор, приняв даже первую дозу. Домой он брёл через пару часов после приезда, уже чуть не падая, но к утру молодой организм восстанавливался и позволял нормально доехать до работы, и только там Грачья иногда похмелялся.

В этот хмурый октябрьский вечер Погосян вновь проводил свой ритуал. Обычно он пил коньяк попроще, но на сей раз у него был настоящий ереванский «Ахтамар», и Грачья смаковал каждый глоток, мечтательно созерцая непроглядную осеннюю черноту. В машине было тепло, светились далёкими звёздами огоньки на приборной панели, и на соседнем сиденье стояла тарелочка с ломтиками суджука и полулежал фиал с дарующим забвение эликсиром… Что ещё нужно человеку для счастья?

«Мечтатель!» — усмехнулся про себя Виктор, стоя под козырьком подъезда и изображая мужика, которого жена выгоняет курить на улицу. — «Вот и мечтал бы один, так нет же — попёрся тогда пить с земляками!» — Погосян был одним из тех пятерых парней, с которыми дрался внук покойной Регины Аскольдовны. — «Да, в той компании ты оказался почти случайно и сам к девушке не приставал, но девятую заповедь[15] зачем было нарушать? Тебе-то самому ничего ведь не грозило!»

Смутный силуэт за стёклами серой «Мазды» наконец пришёл в движение, водительская дверь открылась, и Погосян начал выползать. Ему было хорошо — настолько хорошо, что для того, чтобы принять вертикальное положение, пришлось основательно вцепиться в крышу «Мазды». Наконец он встал на ноги и, поскальзываясь на мокрых листьях, добрёл до дома и скрылся в подъезде.