Кстати о любви (СИ) - Светлая Марина. Страница 38

— Я смотрю на тебя, как смотрят на Давида, северное сияние или рассвет на Ниле. Получаю эстетическое удовольствие.

— Не ограничивайся им, оk?

— Оk. А если я скажу, что ты — мои персональные Давид, северное сияние и рассвет на Ниле?

— Жадина!

— Еще бы!

Руслана и была жадиной. Чего в себе и не подозревала. И собственницей была. С обостренным чувством справедливости. И правдолюбом была. Все это сплелось для нее в такой запутанный клубок, что не могло не жахнуть в один из дней, которые лучше бы не случались.

Она ненавидела вранье. После него становилось гадко, будто испачкали изнутри. И после него чувствовала себя дурой, которую легко обмануть. А уж чего-чего, но вранья в ее жизни хватало. Еще как хватало! Ничего не происходило — а вранье происходило. Тогда как она думала, что происходит что-то важное.

Потому сейчас, когда все было так хорошо, как могло быть, пожалуй, только в фантазиях ее дебильной головы, она едва сдерживала желание зажмуриться и ущипнуть себя за руку — чтобы проснуться.

Но для того, чтобы проснуться, не всегда нужно себя щипать.

Достаточно просто дождаться, что правда на голову свалится в тот момент, когда не ждешь подвоха. Когда снег за окном и предновогодняя уличная иллюминация не позволяют допустить и мысли, что что-то не так. Когда пальму обмотала гирляндой за два дня до Нового года. Когда просто задремала на его плече под какую-то киношку. И подорвалась около одиннадцати вечера с воплем:

— Николя Бедос!

Ответом ей послужили автоматная очередь из телевизора и недоуменный взгляд Егора.

— Николя Бедос! — повторила Руська. — Показ на Андреевском! Я на премьеру не успела в марте, а Колька для своих сегодня ночной сеанс… после полуночи!

— И?

— И! В число своих я вхожу.

— Мы типа туда едем?

— Я точно еду. И… типа приглашаю… — последнее слово прозвучало как-то неуверенно, а потом затараторила, что было так свойственно ей, когда она волновалась: — Это почти как дома, только экран большой. И людей много не напихается. Возьмем такси, Гуржий кофе с коньяком всегда варит — вкусно. И… я люблю европейское кино.

— Тогда едем смотреть европейское кино.

— Ура! — тихо выдохнула Руська и помчалась собираться.

За окном валил снег — мелкий, ярко отражающийся в воздухе в свете фонарей, он поблескивал и совсем не походил на бабочек. Походил на сыплющееся с неба серебро. Только и лови.

Руслана протянула перед собой руку в зеленой варежке, едва они вышли на крыльцо, ожидая такси. И поймала на ладонь несколько снежинок. Подняла голову кверху и проговорила:

— Красиво!

— Зимой и должно быть красиво.

— А что еще должно быть зимой?

— Праздники.

— А еще?

— Мандарины.

— Еще должна быть сказка, Лукин! Сказка! — рассмеялась Руслана, пряча нос в шарф.

— В сказках не только принцы, но и тыквы бывают.

— Тогда ты — очень симпатичная тыква!

В тот момент Руслана едва ли понимала, насколько Егор Лукин — тыква. Впрочем, принцем она его тоже не считала. Принцы не уминают во втором часу ночи лапшу с грибами, стоя в одних трусах посреди ее кухни.

На сеанс они не опоздали. Даже приехали раньше намеченного.

Гуржий собственную квартиру отдал под «кинозал» и «фотостудию» с «кофейней» новообретенной жене. Идея была ее. Воплощали вместе. Жили они этажом выше в съемной. Мозга у него никогда не было, но широта души присутствовала. Как и разносторонние интересы. Так в гостиной появились экран во всю стену и куча мягких пледов прямо на полу. Две спальни объединили в одну студию, где он работал. А на кухне варили самый вкусный кофе. Дело было абсолютно неприбыльное, но совершенно любимое, что для покорителя Африки гораздо важнее.

Он встречал их еще в подъезде, ржал, что скоро его соседи выселят за ночной шум. И деловито сообщил, что курить можно на балконе. Он тоже был фотографом. Классным фотографом. Не хуже Шаповалова. Но только атмосфера в его мире царила иная. И в ней Руслана плавала, как рыба в воде.

Часто после просмотра фильмов никто не расходился, продолжали сидеть до самого утра и до хрипоты спорить на темы, столь далекие от кинематографа, что непонятно было, для чего собирались. Кофе выпивали галлонами. Прокуривали все, что можно.

— Сегодня прям сходка литераторов, еще парочка есть, — весело сообщил Гуржий, запихнув Руслану и Егора на кухню. — Журналист — это же тоже почти писатель, да?

— Скажешь еще, — фыркнула Руська. В ее руках оказался внушительный бутерброд. В руках Лукина — бутерброд еще бо́льший.

— Попкорн будете? — не заморачиваясь, спросил Колька.

— Если он из мяса, — сказал Егор и двинулся в сторону голосов. Руслана улыбнулась и потопала за ним следом.

— Когда-то я пробовала стать вегетарианкой, не получилось. Росомаха слишком хищник, — болтала она.

— Ты не перестаешь меня удивлять своими симпатиями к глупостям, — буркнул он ей в самое ухо, притянув за шею к себе. Так они и зашли в «кинозал» — его пальцы по-хозяйски гладили ее плечо. Красноречиво и однозначно. Настолько, что в следующее мгновение до него донесся до боли знакомый и вполне себе трезвый голос:

— Такие люди и без охраны, Лукин?

— А ты заделался киноманом? — не остался в долгу Егор.

Валера Щербицкий, а это был именно он, уже восседал на пледике в уголку комнаты. Возле него устроилась Аллочка, переводившая взгляд с Лукина на Руслану и обратно. Но помалкивала. Зато Валера не смог промолчать. С его-то отношением к жизни и адюльтерам.

— Да у нас свидание… У тебя, судя по всему, тоже?

— Не угадал, — усмехнулся Егор. — У нас принципиальный культпоход на месье Бедоса.

— Совершенно принципиальный, — вмешалась в разговор Руська, насторожившись от разворачивающейся и необъяснимой корриды. Она отстранилась от Егора и протянула свободную от бутерброда руку Щербицкому: — Руслана Росохай!

Щербицкий руки не принял, был на взводе. Глянул на Егора и поинтересовался:

— А Оля где?

— В Париже.

— Охренеть. Кот из дома — мыши в пляс.

— Валера, — умоляюще пробормотала Алла, ухватив мужа за локоть. Его неадекватность в отношении семейной верности была устрашающей.

— Все-таки зоолог из тебя хреновый, Щербицкий, — хмыкнул Егор и взял Руслану за руку. — Пошли место выбирать, пока лучшие не расхватали.

Руська замялась, глядя на Валеру. И почему-то с места не сдвинулась. А великий писатель современности теперь смотрел на нее в упор.

— Лучшие уже расхватали, остались только запасные, — хохотнул он.

И в это мгновение Руслана выпалила:

— Кто такая Оля?

— О как! — Щербицкий стрельнул глазами и рассмеялся уже от души. — Сам скажешь?

— Валера, — медленно проговорил Егор, — ты о законе бумеранга слышал?

— По-моему, ты не слышал!

— Свой поймать попробуй, — Лукин криво усмехнулся и повернулся к Руслане. — Говорить будем здесь и сейчас?

Она была белая, как мел. Уткнулась взглядом в край пледа, на котором сидели Щербицкие. Глаз ее видно не было. Понять, о чем думает или что чувствует, невозможно. Никаких эмоций. Длилось несколько бесконечных секунд.

— Девушка или жена? — хрипло выдавила она.

Егор чертыхнулся, крепко ухватил ее за руку и решительно поволок из самодеятельного кинотеатра. Когда оказались на площадке, на которой не горела лампочка, и освещалась она сверху и снизу, отчего на их лица легли густые тени, Лукин ослабил хватку и сказал:

— Она моя жена.

Руслана вздрогнула всем телом. И вывернулась из его рук. Бутерброд полетел в мусоропровод.

— Ну, круто! Только я из-за тебя опять фильм не посмотрю!

— Скачаешь и посмотришь.

— Тварь ты, Егор Лукин!

Он промолчал. В ее словах была доля истины — Егор и сам это понимал. Она тяжело дышала, глядя на него, и только глаза — неожиданно огромные и черные в полумраке площадки — ярко блестели.

— Боишься скандала, да? — прошептала она. — Потому сюда приволок. Не при людях, подальше, в темноте?