Кстати о любви (СИ) - Светлая Марина. Страница 79

Егор молчал, дядя Сева говорил, Михалыч лопал перловку со свежей рыбой, поглядывая на странных людей.

Егор набирал статьи, дядя Сева читал Вулрича, а Михалыч трескал артек с говядиной.

Так проходили дни, чтобы однажды под воротами дома на отшибе села в Черниговской области появилась Руслана.

Лукин хмуро смотрел, как она торопливо шла к калитке.

Сколько еще шансов будет ему даровано? Сколько еще раз она будет его проверять, выжидая? Сколько дополнительного экстрима ей понадобится, чтобы признать за другими право на недостатки?

Жить так день за днем… Тогда как он хочет обыденности и садовника.

Бред. Обоюдный бред.

Она оглянулась на окна. Увидела его. А он разглядел, отчетливо и ясно, как она всхлипнула. Ревет. Опять ревет. И отчаянно смотрит прямо на него.

Егор отлепился от окна, еще секунда…

А в следующее мгновение даже секунд не стало — ход времени изменился. Из вольера вылетел Михалыч, видимо, обожравшийся артека. И повалил Росомаху на землю. Только и слышно было, что рык и перепуганный визг. Да кеды зеленые мелькнули в воздухе. А когда Лукин подлетал к Руслане, мелькал собачий язык, облизывая ее руки, которыми она прикрыла лицо.

— Михалыч, твою ж мать, сволочь дружеобильная! — рявкнул Егор и схватил волкодава за ошейник, оттаскивая его тушу от Росомахи. Тот весело фыркал и мотал лохматой башкой, посверкивая блестящим, черным, как уголь, глазом.

Руська вывернулась из-под пса и отползла в сторону, к небольшому колодцу, стоявшему поблизости. Мокрыми ладонями размазывала грязь по щекам. Захлебывалась и смехом, и плачем. И наблюдала, как Лукин волочет собаку в вольер. Колготки были порваны. Куртка перепачкана. Она казалась замерзшей и испуганной одновременно. Но вместо того, чтобы пытаться успокоиться, громко выдала:

—  Ты когда-нибудь перестанешь меня спасать?

Он запер пса, для надежности сунул в петли засова согнутую подковой арматурину и подошел к Руслане. Протянул ей руки и спросил:

— Ты этого хочешь?

Она глядела на его ладони, хмурилась. Заплаканные глаза сверкали не хуже, чем у Михалыча, только совсем не весело. Где-то вскрикнула ворона, а следом, сквозь дождь, заверещал зяблик.

— Я не хочу от тебя уезжать, — ровно проговорила Руслана.

— Да кто тебя гонит-то, — усмехнулся Егор и, подхватив ее подмышки, поставил на ноги. Оглядел с головы до ног и снова усмехнулся. — В человеческий облик обращаться будешь?

— Шутки про Росомаху тебе не нравятся, — медленно сказала она. — Только я другой не буду. Как женщины, которые возле тебя, никогда не буду, даже если попробую.

— Вообще-то я тебя помыть собирался, — совсем развеселился Егор и подхватил ее на руки. — Видела бы ты свое лицо!

— Хуже, чем когда все сине-зеленое? — уточнила она очень серьезно.

— Лучше, потому что сейчас все можно исправить и сделать это быстро.

Росомаха вцепилась пальцами в его плечи. И больше всего на свете хотела уткнуться лбом в грудь. И слышать, как бьется сердце, как он дышит. Сколько бесконечных дней и ночей она была лишена этого. Сама лишила. Но сейчас и этого позволить себе не решалась. Позволяла лишь держаться за него. Только бы он ее не отпускал.

— Ты уверен, что все можно исправить? — спросила она.

— Наверное, не все, но многое. При желании.

— Я хочу, — выпалила Росомаха, — я очень хочу. Я без тебя не могу. Я без тебя себя не помню.

— Придется вспоминать, — заявил Егор, входя в дом. За спиной у них громко и обиженно лаял Михалыч. И они вновь оказались в тишине светлых комнат. Один он здесь или нет, теперь действительно значения не имело. Совсем. Никакого.

— Прости, — снова заговорила Руся, тычась лицом ему в шею. — Прости меня… За Одессу прости… я уже тогда чувствовала, поверить боялась. А ты все равно кинулся. Вот зачем ты кинулся? Я же бестолочь, овца упрямая, фиг согнешь, если что-то вбила в голову. Мне так страшно было, Егор.

— Я знаю, — сказал он, не останавливаясь в лабиринте коридора.

— И за нос прости. Я каждую секунду понимала, что делаю. И знала, что ты поймешь. Но я правда никак не могла… въехать, почему ты со мной. Я и сейчас не совсем понимаю, почему из всех — я.

— Я тоже не понимаю, но… как-то так, — он поставил ее, наконец, на пол и распахнул дверь, у которой остановился. — Заходи.

Она оказалась в ванной. Потянулась было к умывальнику и зависла, глядя на себя в зеркало. Мокрая, красная, с черными потеками грязи по всему лицу, со всклокоченными волосами, превратившимися в замысловатую шапку в форме гнезда, съезжавшего на глаза. Чумазая, уставшая… Влюбленная. Повернулась к Лукину, обнаружила, что и его футболка теперь чистотой не отличается — следы ее грязных ладоней на плечах. И тихо спросила:

— Мы попробуем начать сначала?

Он закрыл дверь, прошел к ванне, открыл краны, пробуя воду, шумно ударившуюся о дно. И, обернувшись к Руслане, ответил:

— Называй, как нравится.

— Мне нравится… нравится, как ты тогда… целовал меня… в твоем номере. Мне очень нравится.

— Что не может не радовать, — улыбнулся Егор, подходя к ней.

Остановился так близко, что слышал сбивчивое дыхание. Рассматривал ее лицо долго, внимательно. Видел не грязь и слезы, видел его таким, каким он его помнил. Надеясь, что ничего не изменилось.

Что может измениться за четыре месяца?

Слишком многое. Даже за один день может измениться слишком многое. И Лукин знал об этом слишком много.

Быстрым движением он скинул с ее плеч ветровку.

— Как снимается твое чертово платье? — спросил Егор, не сводя с нее глаз.

— Обыкновенно. Как футболка.

— Где ты их только берешь… — беззлобно проворчал он.

Его ладони скользнули под край подола, по бедрам, талии… пальцы пробежали по животу, ребрам, кружеву, скрывавшему грудь — не задерживаясь, торопливо… едва коснувшись шеи, губ — он сдернул с нее мешавшую ткань и нетерпеливо отбросил в сторону.

— Оно любимое, — нервно хохотнула она. — Тебе понравилась моя новая прическа?

— Нет, — ответил он, коснувшись жарким дыханием уха, в то время как руки гладили ее спину, теперь медленно, дразня, расстегивая крючки бюстгальтера и отправляя его следом за платьем. Она шумно и медленно вдохнула воздух, наполненный влагой, лесом и им. Запрокинула голову, подставляя обозрению лицо. Обозрению или поцелуям — как ему больше нравится.

— А я старалась…

Не рассматривая и не целуя, Егор смотрел вслед своим рукам, освобождавшим ее от капрона колгот.

— Для кого? — равнодушно поинтересовался он, заставляя поднимать ноги и расшнуровывая ее дурацкие кеды, отнимавшие драгоценные секунды.

— Ни для кого. Просто.

— Ванна набралась, — сказал он, подняв голову и отстранившись.

— А ты все еще одет. Веришь мне? Что ни для кого?

Егор молчал, пристально глядя в ее глаза. Ладони снова настойчиво гладили ее тело, ноги, кожу по внутренней стороне бедра, отодвигая в сторону последнюю тонкую преграду и захватывая в плен то, что горело и пульсировало сейчас только для него. Руслана стояла, прикрыв глаза и отдаваясь его рукам, крепко сжимая пальцами его крепкие плечи, не сдерживая себя — не желая сдерживать, шумно выдыхая. Ни для кого. Только для него.

Потом она медленно отстранилась, шагнула в сторону. Выключила кран. И тихо сказала:

— Я никогда не занималась любовью в ванне. Говорят, неудобно.

Он снова промолчал. Слов больше не было.

Вместо слов в стороны летела одежда, белье, брызги, когда он опустил ее в воду и последовал за ней.

Вместо слов были жаркие поцелуи и хриплое дыхание.

Вместо слов они соединялись в быстрых, резких, несдержанных движениях и оглушали друг друга негромкими вскриками.

Вместо всех на свете слов.

* * *

— Почему у нормальных людей семьи, дети, секс регулярный, а не раз в несколько лет, а? — хрипловатый голос был сонным и спокойным. Солнечный блик вспыхивал на окне и пускал трепещущий золотистый свет по комнате, отчего та наполнялась оранжевыми красками. Может быть, из-за покрытых лаком бревен, которыми были отделаны стены. Здесь тоже умопомрачительно пахло — деревом. Ей нравилось.