The Мечты. О любви (СИ) - Светлая et Jk. Страница 32

У речки было тихо.

Раздавался лишь негромкий шелест воды и ее голос.

Да фырканье Первой и редкое «кра!» с деревьев, где притаились вороны. Вот такая весна, прозрачная, как кроны. Хмурый март.

Воскресенье она промаялась, дергаясь на каждый звонок телефона после ночи, когда Бодя не пришел ночевать. Но звонили не те люди. Совсем не те. Неспособные заставить ее забыть пульсирующее в ушах «эгоистка!»

В воскресенье она спорила с ним весь день, прокручивая сказанное и застывшее на губах непроизнесенным. Отвлечься даже не пыталась. Да и на что тут отвлечешься при таком потрясении? До обеда бродила по комнатам, изображая генеральную уборку, а наткнувшись на Бодины спортивки и футболку, оставленные в детской комнате, нагло сунула те в корзину для белья — выстирать и вернуть. Потом.

После обеда сбежала из дома, потому что дома становилось невыносимо. Сгребла в охапку Андрюшку и потащила его на набережную, смотреть птиц. Они носились с ним, как два игривых котенка, по сырому пляжу, гоняя голубей и чаек с места на место. И под ногами негромко шуршал песок вперемешку с ракушечником и мелкими камнями. Птицы шумно хлопали крыльями и кричали. Кричал и Царевич — смеялся и звал их.

И сердился, что не слушались. Вылитый Моджеевский.

Господи, как она не замечала, что вылитый?

Она фотографировала его. И фотографировала птиц. И маяк, видный отсюда маленькой точкой на мысе.

Потом сын умудрился влезть в воду. Или это волна набежала — и не разберешь уже. Но домой идти отказался. Пришлось сунуться в ближайшее кафе на набережной, по пути забредя в киоск со всякой всячиной и раздобыв там сухие носки самого маленького размера — с якорями и надписью «Солнечногорск». Детских не было, но и эти сгодились, намотанные как портянки, пока сохли ботиночки возле камина, куда их любезно усадил официант после Юлиной просьбы.

Они обедали. Андрюшка лопал картофельное пюре с котлетами и болтал разутыми ногами. Чирикал, что-то рассказывая про детский сад, про какую-то девочку Тину, про неподеленного ими динозавра. А Юле не давало покоя, что она натворила нечто ужасное. Нечто куда более ужасное, чем все, что было в предыдущие десять лет. Не поделила динозавра с Бодькой. А ведь всего-то и стоило ему уступить — он бы взамен, наверное, и сам все отдал, чего ей только захочется.

Домой они возвращались не то чтобы охотно, но глянув на часы, Юлька подумала, что уже достаточно поздно, и если Моджеевский сегодня соизволит явиться, то лучше бы быть дома. Не то чтобы ждала, что придет. Была уверена, что не придет. Но все-таки спешила в дом на Молодежной, высматривая у ворот знакомый белоснежный танк. Но ни танка, ни Богдана.

Он даже не позвонил спросить про сына. В то время как сын перед сном беспокоился, куда дядя Бодя подевался. И даже предложил позвать его на прогулку завтра. А потом тут же переключился на Димку, добавив со всей детской непосредственностью, что вот было бы здорово погулять с папой и дядей Бодей всем вместе. И Юльке показалось, что у нее вот-вот взорвется голова от хаоса, в который превратилась их жизнь. С этим самым «дядей Бодей» катастрофически необходимо что-то делать. Как и с «папой», адресованным не тому.

Вторую ночь она не спала вовсе. Сначала разгребала последствия неудачной «уборки», которую даже до середины не довела. Потом пыталась работать. Лишь бы не думать. Но вокруг нее навязчивыми мухами жужжал их с Богданом последний разговор. И вообще все события субботнего дня, после которого она не представляла, как общаться с семьей. И самой себе Юля впоследствии со стороны не нравилась. Она выглядела той женщиной, к которым питала стойкое отвращение — истеричкой. Скандалисткой, уверенной, что ей все должны. Эгоисткой. Да. Эгоисткой, которой плевать на чувства окружающих. Это ведь ей плохо. А остальные потерпят, пока она с чем-то там разберется.

Вот только Богдан и правда терпел. Все терпел — ее трусость, неуверенность в себе и немыслимое, ослиное упрямство. И ее обвинения тоже. Может быть, отчасти и справедливые. Но что они такое после тех десяти лет, что он ждал? Ждал, пока она поймет, что его мать — не определяет всю их жизнь. И что ее желания не могут быть важнее его и ее, Юлиных, желаний. И что она не Димкина невнятная тень, что ради нее можно ждать десять лет. И что в чьей-то вселенной — она на центральном месте. Это так странно — быть на центральном месте. Пугающе странно.

Пугающе странная ночь.

Богдан словно бы наконец послушал ее и просто оставил в покое.

А утром понедельника Юля снова сердилась. Сердилась, что он не позвонил. Что не предложил отвести Андрея в сад. Что вообще не давал о себе знать. Что исчезла вишневая хонда. Сердилась на себя за все сразу. За то, что переживает. За то, что не находит покоя. За то, что хочет знать, как он. За то, что собака на сене. Она — чертова собака на сене. Совершенно бестолковое и бесполезное животное.

И едва отведя Андрюшку по месту назначения, отправилась на автовокзал. Ей, пешеходу поневоле, но обладательнице охренеть какой дорогой лошади, и поездка на перекладных — не проблема. Всего-то пара пересадок.

Покупая билет на автобус, она только ворчала куда-то в космос: «А был бы твой Савелий, мог бы и подбросить». Но космос в ответ молчал. И телефон тоже. И Моджеевский молчал. Как он теперь представляет себе их общение? Ему вообще мальчишка нужен?! Или все это было показательным выступлением? Или характер выдерживает? Ждет, что она прибежит? Так она не прибежит!

Она специально на ферму приехала, чтобы не прибежать. И весь день помогает Юрке в конюшне. У них там кобылка ожеребилась, ей было интересно и было чем заняться. И посмотреть, как Юрка урок проводит для детей, записанных к ним в секцию верховой езды, — все же однажды она сюда и Андрея приведет, когда он немного подрастет. И на Первой погонять хотелось. На ее собственной, спасибо Моджеевскому, лошади, которую в этот день она едва не загнала вдоль реки.

Теперь та шумно дышала, а Юля прижалась к ее шее и думала, что как бы ни было, что бы ни случалось с ней в прошлом, это не может и не должно определять будущего. Никто не способен изменить того, что произошло десять лет назад. Но ведь никто не отменит маяка, поездки в Лазурную гавань на ее день рождения, бессчетное количество киношек про супергероев и их поцелуи до шума в ушах. Никто не отменит того, что она примчалась к нему в больницу, а он прогулял из-за их ссоры экзамен. Никто не отменит двух одинаковых роз на свадьбе Ромы и Жени. Никто не отменит Андрея. Их прошлое — маленькое, в котором нечего вспоминать. Но оно настоящее. Самое настоящее. И его рука, обхватившая ее пальцы, когда она несла околесицу в доме Романа и Жени — тоже настоящая.

И ей только и стоит, что научиться принимать. Руку его принимать. Может быть, у них все-таки что-то получится. Если не получается с другими — есть же шанс, что получится вместе? Ну и что, что разные?

В Солнечногорск Юля вернулась едва ли успокоившейся или определившейся, что делать. Но когда спешила в садик, чтоб забрать Андрюшку, уже по привычке, боясь разочароваться, в пути высматривала машину Богдана — вдруг он хотя бы сегодня приедет? Разочаровалась.

Бодиного авто не было. Зато стояла Ярославцевская бэха у самых ворот. И в ушах звучал Андрюшкин голос, когда он мчался к Диме, топающему к мальчишке навстречу:

— Папа-а-а-а!

Ни тот, ни другой Юльки не видели. А она так и застыла, едва войдя во двор детского сада.

Подхватив сына на руки, Ярославцев сделал дежурный «би-и-ип!», развернулся к калитке и узрел остановившуюся там жену.

— А вот и мама! — радостно сообщил он и уверенным шагом двинулся к ней. — Ну привет, дорогая.

Охреневшая от такого поворота событий, Юлька во все глаза смотрела на почти бывшего супруга и пыталась подобрать с земли челюсть. Потому как понятия не имела, какая реакция может быть правильной в данном случае. Уж точно не уносить ноги.

— Ты что здесь делаешь? — выдавила она из себя вместо приветствия.