Двойной генерал (СИ) - Чернов Сергей. Страница 51

Тогда очень многих уложили в одну зимнюю могилу, и в большинстве своём, авиационных начальников. Генералов ВВС. Не связано ли это с реакцией на высокую аварийность в военной авиации? А что? Есть вопиющий уровень аварийности, и как говорит товарищ Каганович, у неё должны быть фамилии и должности. Не одна, одному такое не провернуть. Вот и подозрения на заговор. А где они могли снюхаться? Да в Испании же, без пригляда НКВД. Ну, и понеслась езда по кочкам. Время-то такое, лучше лишнего пристрелить, чем виновного пропустить.

Это версия, гипотеза. Для установления истины надо быть историком, и не просто историком, а доступ во все архивы иметь. Но версия рабочая, у меня других просто нет. Даже что-то придумать и сочинить на пустом месте не могу. Берия мог и понимать, что расстрелянные не виноваты, но оставить без реакции гнев вождя тоже не мог. Надо бы ярость Сталина как-то купировать. Вот аварийность — вот фамилии виновных. Всё понятно. Ну, а там случись война и тогда на аварийность никто не посмотрит. Упал самолёт, значит, немцы сбили. Так что с меня взятки гладки, — так мог рассуждать Лаврентий, которому поручили разобраться с этим делом.

Попробую. Попытка — не пытка. Если не получится, Копца всё равно не отдам, друг мне Берия или нет.

9 апреля, среда, время 16:15.

Москва, Кремль, кабинет Сталина.

— Политбюро, товарищи, очень обеспокоено крайне высокой аварийностью в военно-воздушных силах. И есть мнение, товарищи, что виной всему расхлябанность и халатность лётчиков. Нельзя снимать вину и с руководства, которое покрывает случаи нарушения дисциплины.

Сижу, поглядываю на притихшее начальство, ожидающее кому сейчас прилетит и сколько. Впрочем, непричастные к ВВС спокойны. Не их сегодня «праздник». И я спокоен, и не просто так сижу, когда попадаю в поле зрения вождя, еле заметно улыбаюсь. Намеренно это делаю. Рассчитываю, что ничего мне не будет, не мой день, а прикрыть авиаторов очень хочется.

— Два-три самолёта каждый день! — раздражение в голосе Сталина становится ощутимым, — это нэ допустимо!

О, уже акцент пошёл. Когда Сталин начинает злиться его кавказский акцент становится более тяжёлым.

— Вам смишно, товарищ Павлов?! — Сталин резко останавливается и упирается в меня пожелтевшими, — ещё один признак гнева, — глазами.

Как я ни готовился, как ни старался незаметно вызвать огонь на себя, подскакиваю от неожиданности.

— Никак нет, товарищ Сталин! — гаркаю, но тут же сбавляю тон, — о своём вспомнил, забавном. Я вам потом расскажу, товарищ Сталин. Вам понравится — обещаю.

Вождь ещё посверлил меня глазами, но чувствую, гнев отступает.

— Ви что-нибудь можите сказать по поводу аварий?

— Мне предоставляется слово, товарищ Сталин? — уточнить не помешает.

— Да. Гаварите, товарищ Павлов.

— Хорошо, — одёргиваю китель, — а с чего, товарищи, мы взяли, что аварийность чересчур высока? Да, это крайне неприятно, что у нас разбивается столько самолётов, гибнут лётчики. Но почему мы решили, что это недопустимо много?

В зале зависает тишина, многие переглядываются: «Куда это Павлова заносит?». Сталин тоже не находит слов, но глаза опять наливаются жёлтым.

— Для того, чтобы что-то оценить, надо это что-то сравнить, — поясняю свою мысль. — А с чем или с кем мы сравниваем свою аварийность при обучении лётчиков? Вот, смотрите!

Выставляю перед собой вертикально расположенные ладони, показываю всем.

— Какое здесь расстояние? Как узнать? Приставить линейку, правильно? То есть, сравнить с каким-то эталоном. С каким эталоном мы сравниваем нашу аварийность?

Только сейчас присутствующие и сам Сталин задумываются. Доходит моя мысль. Ну, и слава ВКП(б).

— Есть у нас статистические данные по аварийности в Германии? В Англии? В уже поверженной Франции? Они же занимались подготовкой своих пилотов?

Оглядываю всех. Лица озадаченные, действительно, а с кем мы сравниваем? Сталин сужает глаза, но жёлтый блеск притухает.

— Насколько я понимаю, таких данных нет. Значит, оценить объективно уровень аварийности мы не можем. Если, к примеру, в Германии разбивается при обучении пилотов полсотни самолётов в год, то наши восемьсот выглядят ужасно. А если две тысячи? А если пять тысяч?

— Это вы хватанули, товарищ Павлов, — удивляется моим фантазиям Молотов.

— Мы этого не знаем, товарищ Молотов, — парирую я, — но пусть, к примеру, в Германии разбивается пятьсот-шестьсот машин. Всё равно, в таком случае, мы выглядим неплохо. У них педантизм рабочих в крови, промышленной культуре лет двести, если не больше, так что заводского брака должно быть меньше. Это мы только-только становимся индустриальной державой, а они давно такие.

Задумчивый Сталин успокаивается окончательно. Напряжение в кабинете спадает, всем кажется, что гроза миновала.

— И всё-таки, товарищ Павлов, что ви предлагаете?

— Предлагаю подумать над тем, как уменьшить заводской брак и по-новому выстроить обучение пилотов.

— Мы слышали, что вы что-то делаете в этом направлении. Почему не доложили об этом? — акцент почти совсем исчезает, публика в кабинете отчётливо расслабляется. Кажется, головы сегодня не полетят.

— Так не о чем докладывать, товарищ Сталин, — развожу руками, — у меня, как и присутствующих планов в голове может быть много. Дайте мне возможность, я вам три дня подряд о своих планах и мыслях буду рассказывать. Только какой в этом толк, если результата нет?

— Почему нет результата?

— Ну, как почему, товарищ Сталин? Завод не может выпускать продукцию, если он ещё не построен. Мы пока не выстроили полноценную систему подготовки пилотов, с целью повысить качество их обучения и одновременно снизить аварийность.

— Вы уже снизили аварийность. Мне докладывали.

— Да это не то, товарищ Сталин, — слегка досадливо морщусь, — я просто запретил летать неопытным лётчикам. Но это временная мера. Могу рассказать, как мы планируем решать этот вопрос.

— Рассказывайте.

Я и рассказал. Что мне, жалко, что ли. Зря что ли я выписал себе сотню У-2.

— Есть такая у лётчиков беда. Ночные полёты, — кто-то одобрительно хмыкнул. — Зачем лётчикам летать на Мигах или ишачках по ночам, рискуя разбиться. Надо выпускать их на У-2. Даже если заблудиться, сядет на любое поле или дорогу. Разбиться на У-2 практически невозможно. Даже если лётчик вдруг сознание потеряет, самолёт сам плавно снизится и, если не угодит в препятствие, благополучно сядет.

Перевожу дыхание.

— Опыт лётчика он не только в искусстве управления самолётов. Способность к ориентированию. Разве обязательно её развивать на дорогих истребителях или тем более бомбардировщиках. А кто это сказал? Совсем нет.

— Мы ещё не знаем и никогда не узнаем, сколько самолётов разбивается из-за того, что лётчик теряет сознание при перегрузках. В лётных училищах есть проверка на устойчивость к перегрузкам? Я просто не знаю.

Народ переглядывается, ответа не слышу. Да мне и не надо. На самом деле я знаю, что на центрифугах курсантов в училищах не тренируют. Не додумались ещё.

— Мы заказали и уже получили кинооборудование. Хотим делать для лётчиков, а может и не только для них, учебные фильмы. Тоже помогут натренировать умение ориентироваться. Строим тренировочные комплексы на основе неисправных или разбитых самолётов. Лишь бы кабина была цела.

Делаю паузу. Пора заканчивать.

— Примерно так, товарищи. Но прошу понять меня правильно. Всё очень сыро, и как система пока не работает. Вот создадим учебно-тренировочный полк, сможете всё увидеть своими глазами.

— Когда вы его создадите? — вождь опять сажает меня на крючок. Ненавижу, когда со мной так делают, но деваться некуда. Возьму с запасом, все так поступают.

— К лету, если препятствий не будет, учебный полк заработает, — так-то, кровь из носу, планирую в мае начать работу на полную катушку. У меня под задницей уже давно горит.

— Хорошо, — против своего обыкновения вождь не ужесточает мне сроки, — товарищу Рычагову поручим оказать вам всевозможную помощь. И первого июня вы поделитесь опытом с начальниками училищ и ВВС округов.