Услышь мою тишину (СИ) - Ру Тори. Страница 26
Порывы усиливаются, тучи тянут мохнатые лапы к остывающему солнцу, на отдалении ворчит гром и сверкают молнии.
Прищурившись, я перечитываю слова, нацарапанные на этих кирпичах парнем, умершим пятнадцать лет назад, но смысл послания снова ускользает. Оно пафосное и резкое, так похожее на Сороку.
Но чем оно сможет ему помочь?
Выругавшись от безысходности, навожу на едва различимые буквы камеру с подсветкой и сохраняю фото в памяти телефона.
Внизу, у благоухающих шиповников, обступивших скамейки, уже сгустились синие сумерки, бабушки разошлись смотреть сериалы, природа замерла под грозовым небом, из темных подворотен и подвалов раздаются вопли кошек и трели сверчков. Атмосфера пропитана электричеством, благоуханием ядовитых цветов с примесью гари и прибитой пыли.
Заплаканные фонари освещают путь, мы неспешно движемся по разбитому асфальту и тоже молчим в ожидании бури.
Меня колотит от предчувствия, мутит от неизвестности, но я смиренно ковыляю рядом с Пашей, иногда задевая его плечом и рассыпаясь в извинениях.
Внезапный дождь обрушивается плотной шторой — тысячи холодных капель бьют по башке, просачиваются сквозь одежду и стекают под ней, вызывая желание кричать от омерзения. Морщась от потоков, застилающих глаза, виновато поглядываю на Пашу — из-за моих переломов мы не можем бежать, и он вынужден мокнуть. Но мой бывший друг безмятежно шагает по мутным лужам и не реагирует на развернувшееся вокруг светопреставление.
Он мог бы с легкостью донести меня на руках — раньше он часто проделывал это под наш дружный смех. Мы со Стасей тоже пытались его поднимать, но у нас ничего не получалось…
Но Паша больше не переходит границ. Он не жалеет меня, но с готовностью разделяет тяготы.
Выходит, я ошибалась — он никогда не собирался унижать меня жалостью? И боль, намертво вмерзшая в его огромные глаза, громче всяких слов кричит о страдании?..
Дышу ртом, глотаю грязную воду, терплю от нее оплеухи, но не желаю верить собственной интуиции.
Я не могу поверить ей.
Потому что мои шрамы никогда не исчезнут, и той, кто утешит его, мне не стать.
Сквозь пленку ливня виднеется спасительный подъезд. Родители редко оставляли квартиру в Пашином распоряжении надолго, и каждый раз, когда я приходила сюда в те сумасшедшие месяцы, мы опрометью неслись в спальню.
Зачем я снова пришла?
Мысли путаются.
Паша открывает дверь, деликатно пропускает меня вперед, и я шагаю в холодное неосвещенное помещение. От движения оживают голубые лампы над электрощитками, тени и мельтешащие мотыльки.
Через двенадцать гулких ступенек Паша поворачивает ключ в замке, щелкает выключателем у порога, и я оказываюсь в привычной тесноте прихожей. Мебель, абстрактный рисунок на обоях, прабабушкины часы с маятником — в ней все осталось неизменным.
Зубы стучат, в кедах хлюпает, со скользкой одежды, облепившей кожу, на пол льется вода.
— Заходи, Влада. Ты дома. — Паша сбрасывает обувь, на ходу стягивает через голову свитер и скрывается в комнатах.
Приставив трость к стеночке, я с трудом разуваюсь и, озираясь, прохожу в уют и тепло его квартиры.
Все здесь пронизано любовью, добром и надеждой — так заведено в семье Паши. Для него очевидным и простым является то, что мне всегда казалось сложным и ненужным.
Паша выруливает из спальни, на нем только джинсы, и я делаю вид, что в мире нет ничего интереснее ковра под ногами.
— Вот. Дуй в ванную. — Он протягивает мне футболку и полотенце. — Где шампунь — знаешь. Кричи, если что.
Демонстративно громко запираюсь на щеколду и перевожу дух. Сбежать не получится — в такую погоду даже такси не приедет на вызов.
— Ненормальная! — говорю я бледной тени в зеркале, быстро раздеваюсь и, сотрясаясь всем телом, становлюсь под душ. Задергиваю шторку, до предела выкручиваю оба крана и погружаюсь в блаженство. Струи шипят, обдают паром, успокаивают, согревают кровь.
Щедро лью на рубцы гель для душа с ароматом дыни, растираю его по плечам, груди и шее, и палец путается в тонком шнурке.
Стасин кулон. Он всегда со мной и не требует внимания, но именно сейчас вклинивается в мои намерения и освежает девичью память.
Что же я делаю?
Моя сестра любила этого парня и умерла… А я, голая, греюсь в его душе.
Тишина закладывает уши, заслоняет внешние звуки нестерпимым писком, озноб пробегает по позвоночнику, зрение отказывает.
Пошатнувшись, я прислоняюсь спиной к запотевшему кафелю, шарю по нему ладонями, и шторка с морским принтом исчезает.
35
…С холма открывается удивительный вид на дальние дали — темный сказочный лес, серебряное озеро, кровавый закат. Сорока выплевывает злые слова, и они режут по живому:
— Ее уже нет. Нет! А ты добровольно отказываешься от будущего. Ты одной ногой в могиле. Но все твои жертвы бесполезные, глупые, жалкие. Она бы не оценила их. Не прикидывайся, будто не знаешь этого! — Он сжимает кулаки, разглядывает побелевшие костяшки, замолкает и вдруг невпопад шепчет: — Вы делаете только хуже. Все вы…
Замерев, словно кролик перед удавом, я пытаюсь принять и осознать его слова. Сорока невидящим взглядом скользит по мне, моргает и, вздрогнув, приходит в себя:
— Какого черта ты вообще сидишь тут и разговариваешь со мной? Уезжай отсюда, вали в город. Перестань трусливо поджимать хвост, разыщи своего парня и будь счастлива!
Будь счастлива…
Нестерпимо горячая вода кусает покрасневшие стопы, я дергаюсь и снова обнаруживаю себя в ванной Паши.
Закрываю краны, опускаюсь на корточки, обхватываю руками колени и упираюсь в них подбородком.
Внезапно настигнувшее воспоминание вселило ощущение, что именно тогда Сорока поделился со мной чем-то личным, но я не услышала, не поняла…
Синие потусторонние глаза смотрели на меня с горечью, надеждой и верой, но я была слишком зациклена на своей боли, не замечая, что он тоже захлебывается ею.
«Сорока, ты — огромная дыра в моем сердце… Ты — словно память о чем-то утраченном, но самом важном… Помоги же мне. Дай намек!» — я борюсь с саднящей тоской, прижимаю к груди кулак и давлю до тех пор, пока не ослабевает спазм в горле.
Держась за скользкий край, выбираюсь из ванны и смотрю на собственное отражение в обрамлении серебряной рамы — разноцветные пряди, острые ключицы, уродливые шрамы и тени на тонкой коже.
Когда-то я была чистой, честной, открытой, доброй. Прекрасной, легкой и невесомой, как белые крылья бумажных самолетов с признаниями в самом важном. Но я изменилась, сделав несчастными близких.
«Никогда не забывай, кем ты был, когда был счастливым».
Догадка трогает сердце, на миг мне кажется, что я ухватила смысл… С недоумением и восторгом пялюсь на отрешенное существо в зеркале, и оно оживает.
Нельзя забывать о том, кем тогда я умела быть. Даже если все пошло кувырком, нельзя погружаться в болото.
Давно умерший мальчик написал эти слова будто специально для меня. Встав на моем пути к аду, он дал мне шанс откатиться назад и вернуться к жизни.
Воодушевленно вытираюсь мягким махровым полотенцем, ожесточенно сушу им волосы, ищу джинсы — я не могу предстать перед Пашей «во всей красе», но они оплывают грязными лужицами в корзине для белья.
Отлично.
Значит, Паша увидит, в кого я превратилась. Значит, он поймет наконец, что нам не по пути, и по миллионам своих дорог я пойду одна.
Мне даже не терпится посмотреть на разочарование, шок и омерзение, которое он испытает, и позитивный настрой сменяется досадой.
Решительно просовываю руки в длинные рукава и тону в неожиданно огромной футболке — она явно не Пашина. Этот мешок нереальных размеров из тех вещей, что предусмотрительно хранят в шкафу на случай незапланированных гостей…
Футболка опускается ниже коленей, прикрывает незавершенную сороку с безднами внимательных глаз и уродливые шрамы, спасая от провала.