Тут мой дом - Сафарли Эльчин. Страница 4

Еще я слышу плач, но, признаюсь, мне не хочется его слышать. Это тетушка Шаргия, прошлым летом у нее в море утонула дочь. В дневное время она такая же, как все, а ночами оплакивает свое горе. Прошу Бога послать ей сил.

Под ногами, где-то у забора, слышу копошение. Это Гоша прибежал: то ли охранять меня, то ли ему скучно. В темноте вижу виляющий хвост. «Мне нечем тебя угостить, дождись утра. По секрету: бабушка размораживает тебе куриные шейки». Пес, услышав про еду, начинает скулить. «Гоша, если ты сейчас же не замолчишь и разбудишь бабушку, то не видать тебе шеек, как своего мокрого носа!» Пес затихает.

Все же Гоша охраняет меня в тайных побегах. Один раз он едва меня не сдал: спускаясь с забора, я оступился, чуть не слетел вниз. Почуяв неладное, собака залаяла так громко, что еще немного, и проснулась бы вся дача. С трудом вскарабкался на забор. «Гоша, шшш, я цел!» Увидев меня, пес радостно засопел.

Ночь помогала мне определить свое звучание. Наедине со стихнувшим полуостровом я слушал себя, переосмысливал прожитое, раскладывал на «мое» и «не мое».

По утрам я был квелым. Бабушка, делая мне бутерброды с инжирным вареньем, не понимала (или понимала?), что происходит. «Ты сонный, будто гулял полночи. Плохо спал? Чем занимался ночью, признавайся?» Отхлебнув сладкого чая, кратко отвечал: «Мечтал». Похоже, бабушке это нравилось, она улыбалась, продолжая намазывать густой золотистый сироп на хлеб с маслом.

8. Мы плотно вплетены друг в друга

В нашей дачной жизни не хватало папы. Летом он был больше всего загружен на работе, выходной – раз в неделю. Он приезжал поздними вечерами, молчаливый и уставший, мы бежали его обнимать. Вместе лежали в гамаке под тутовником, слушали шум листьев на южном ветру.

Я рассказывал папе о цвете моря (по утрам голубое или серое, в зависимости от настроения неба, а на закате – желто-красное); о тюленях, которых выбросило на берег (сети паршивых браконьеров!); о том, что скучаю по городу, по квартире на четвертом этаже, по тесному лифту с распашными дверьми, по двум балконам – один на Коммунистическую, другой – на Гуси Гаджиева. Али добавлял, что тоже скучает, но по сосискам на углу. «С булочкой и горчицей! И лимонад, ммм, грушевый!»

«Запоминайте море, ребята, слушайте его. Моря всегда мало, даже если живешь в километре от него». В тот момент мы не придали отцовским словам значения, но зимой, в школьных буднях, их вспоминали: следующим летом будем меньше лазить по недостроенным дачам и больше гулять у моря!

В городе была набережная, но эту часть Каспия мы за море не признавали – вода мутная, пахнет бензином, нет песка, скал, маяков.

…Бабушка любила папу. Иногда мне казалось – больше, чем свою дочь, нашу маму. «Он хороший человек, сильный и разумный. И умеет контролировать эмоции». Мама ревновала. «Это потому, что он ненадолго приезжает со своей чертовой работы и уезжает туда же почти на всю неделю. А как же семья?!» Бабушка перебивала: «Прекрати, дети слышат».

Одним утром я попросил бабулю: «Можешь не хвалить папу при маме?» Она огорчилась. «Мама сердится не потому, что я говорю о папе хорошее. Там другие причины, твои родители всё решат сами. Хоть мы и одна семья, но это их история. Есть ситуации, с которыми человек должен справиться сам, иначе он себя не узнает».

Я понял, что родителям нужна помощь. «Бабуль, что мы можем сделать?» Она накрывает мою руку своей. «Любить их. Даже когда они друг на друга дуются». Мне хотелось понять мир взрослых: «Почему они часто дуются?» Бабушка тщательно подбирала слова. «Трудно объяснить, сынок, но я попробую. Люди несовершенны. К счастью. Совершенное любить легче, несовершенное – сложнее, но зато эта любовь настоящая».

Мои детские воспоминания о папе – кадры без хронологии, будто вырезанные из разных катушек. На одном – сидим на холме у старого маяка, напоминающего шахматную ладью. Смотрим на море. С высоты кажется, что оно далеко, на самом деле близко – можно разбежаться и, зажмурившись, нырнуть. Отцовское детство тоже прошло на даче, в соседнем апшеронском поселке, может, поэтому у нас, его сыновей, особые отношения с морем? Любовь к морю передается с кровью?..

«Ты нас так внимательно слушаешь, Амир, что вырастешь быстрее. Это и хорошо, и не очень. Умение слышать – талант, и у тебя он есть. Осталось его не растерять, направить на полезное миру дело».

Папа мечтал стать художником, рисовал с малых лет. В старших классах педагоги настаивали, чтобы он поступил в художественную академию. «Отец не разрешил, и я пошел в инженеры. Я рос там, где дети не перечили родителям, – традиционная кавказская семья. Не отстоял свою мечту.

Узнав, что я хочу быть художником, отец сломал мольберт, порвал рисунки. Было больно, саднило много лет. Отпустило, когда появились вы: дал себе слово, что мои сыновья будут расти иначе, без страха говорить то, что чувствуют… Спустимся к морю?»

Папа – высокий, худощавый, с копной каштановых волос – идет впереди. Специально чуть отстаю, мне нравится видеть его на фоне моря. Хочу запомнить детали: папины бежевые брюки, корягу в правой руке, светло-голубую воду, мягкий ветерок по золотому настилу холма. Между нами расстояние, но в нем нет отчужденности, наоборот, мы так плотно вплетены друг в друга, что все земные дистанции теряют значимость.

9. Быть и остаться хорошим человеком

Летом, когда заканчивался театральный сезон, к нам часто приезжала Хати, мамина подруга, актриса драматического театра. Она не позволяла нам называть себя тетей или полным именем, Хатира. «Такое обращение прибавляет возраста. Не надо, жизнь и без того прибавит».

Шустрая, невысокая, смешливая пышка. Ей нравилось сидеть на полу, растянув коротенькие ноги на шерстяном ковре и подложив под себя диванную подушку. Бабушка, как и все мы, любила Хати. «Вокруг меня одни земные профессии. Как хорошо, что ты у нас есть, Хати».

Сидя на ковре, они обсуждали песни Муслима Магомаева, смеялись и сплетничали, заворачивали долму или чистили каштаны для плова. Бывало, плакали; слезы совпадали с днями, когда Хати привозила на дачу поблескивающая на солнцепеке черная «Волга».

Мы ходили с мамой на ее спектакль. На сцене хохотушка Хати, характером напоминающая воробушка, преображалась в орлицу. Движения актрисы Хатиры Багировой замедлялись, голос суровел, взгляд пронизывал. Она играла сильную духом женщину, не сломленную испытаниями – так объясняла мама. Я не верил, что это роль, Хати была той самой сильной женщиной.

На поклоне мама передала мне букет, и я, пробираясь сквозь толпу, его вручил. Хотя актриса еще оставалась в величественном образе, наклоняясь ко мне, она взяла хризантемы как наша родная Хати – в глазах знакомые легкость, игривость. «Спасибо, любимый мальчик», – и, прижимая к груди цветы, продолжила кланяться под овации зала. Занавеси закрылись, театральная магия рассеялась – возвращение из возвышающего в земное.

После театра мы шли домой сквозь многолюдные городские улицы, но не ощущали, как обычно, остро и навязчиво суету происходящего. Театр наполнил нас необъяснимо чарующим, что было гораздо сильнее обыденности. Тот самый дух искусства, о котором говорила бабушка.

На следующий день Хати приехала к нам на дачу. Было воскресенье, накрапывал дождь. Дедушка подметал веранду. «Хорошо сегодня, не холодно. Ветра нет. Такая погода в конце ноября на Апшероне – везение. Амирчик, принеси шишек из погреба, поставим самовар. И маме скажи, пусть приготовит заварку с чабрецом или гвоздикой».