Зеница ока. Вместо мемуаров - Аксёнов Василий Иванович. Страница 63

Сто четырнадцать сур вы найдете в Коране;

Жития поздних пророков, Кисас Аль-Анбийя.

Жизни путь протоптав, упокоишься, путник, в Джанне,

Иль в Джаханнам падешь, вопия и бия

Свою грудь и башку, что не понял Пророка,

Что не бросил на ветошь ожидаемой мзды,

Всуе стих бормотал, не предвидел до срока

Прожигающий светоч, путник удаленной звезды.

На вершине холма, под чинарой, над Иосафатской долиной наглым рекламным пятнышком появился мой «фиатик».

— А что вы думаете о Салмане Рушди, мой друг Халид Максуд?

Странный взгляд, в нем читается вроде бы дружеское вдумчивое выражение и в то же время сквозит какое-то подозрение, интенсивная прикидка: что, мол, весит этот человек, стоит ли его брать в заложники? В такой комбинации современный человек, конечно, склонен принимать негативную часть впечатления за истинное, позитивную — за лицемерие.

— Вы почти угадали мое имя, Василий. Меня зовут Шуайб Салих Айуб.

— Ну что ж, я очень рад был с вами познакомиться. Давайте пожмем друг другу руки, и в дальний путь, на долгие года!

Он попридержал меня за локоть. На Святой земле не нужно так спешить. Посмотрите, дымка разошлась, и стал виден Вифлеем. Торопитесь на встречу с другом? Хорошо, давайте хотя бы поднимемся на вершину Елеона, в часовню Вознесения Христа. В машине Фред покашливает. Что касается Салмана Рушди, то он не восхищается приговором Хомейни, но понимает чувства имама. Как вы их понимаете? Их можно только однозначно понять. Однако вы же не думаете, что он слуга Сатаны, хоть и написал «Сатанинские суры»? Послушайте, если вы написали что-то оскорбительное для миллионов, разве это не святотатство? Да, но для других миллионов это только артистические штучки. Значит, вы не понимаете наших чувств? Я, может быть, понимаю эти чувства, но не понимаю свирепых выводов. Я вижу, вы много думали на эту тему? Нет, не так уж и много.

По крутым улочкам мы едем к вершине. Вся гора покрыта арабскими поселками. Добротные дома, как до войны в Абхазии, машины, телевизионные антенны, запах жареного мяса и чеснока, бытовые голоса, смех. Стоящие на углах мужчины оборачиваются на наш автомобиль: израильские номера, видно, здесь не частые гости. Паркинг на вершине битком забит. Фред показывает мне вход в маленькую часовню под крестом. Дверь в дверь с ней располагается другая часовня, под полумесяцем. В невежестве своем не знаю, откуда взялось в исламе изображение молодой луны. Быть может, она сопутствовала Магомету во время «ночных путешествий» в Иерусалим? В Коране масса космоса. Хочу об этом спросить у Фреда, но его нет. Исчез. Затянут в «черную дыру» хозяином Салмана Рушди?

Вхожу в часовню. Пусто. Голые, бедно покрашенные стены. На полу камень с глубоким отпечатком человеческой ступни.

Апокрифы перед тобой или каноны?

Горячим камень был или ступня прожгла

Гранита ткань? В пространстве опаленном

Ты видишь тень блаженного жезла.

К нему, забыв про муки гравитаций

И про сапог, крушащий хрящ крестца,

Христос возносится. Рави, Рави! Всех станций

Трагедия отходит в Дом Отца.

Становлюсь на колени и кладу руки на камень. Несколько моментов сливаются с сильным волнением. Потом две тени падают от дверей часовни на пол. Я поднимаю голову и вижу двух мрачных арабских парней, не хватает только «калашей» на груди. Ну, вот, как в кино. Даже сильнее, чем в кино. Гораздо сильнее, чем в кино. Кино — это кино, а тут реальность. Реальность? Интересно, соберет ли университет денег на выкуп? Парни щелкают пальцами и говорят что-то про деньги. Сколько? Десять шекелей, то есть три тридцать по-нашему. Даю пятерку. Сдачи не надо. Возьмите билет, говорят они на прощание.

Машина стоит на месте. Фреда не видно. Ну вот, наконец-то смогу спуститься к Старому городу в одиночестве. Тут он поднимается меж машин. Оказывается, сидел на своем раскладном стульчике, который у него, очевидно, помещается в кармане плаща. Какое-то невысказанное страдание читается в чертах. «Как тяжело», — вздыхает он. Что случилось, Фред-батоно? Как что случилось? Цены растут, семья растет. Наши клерикалы запрещают пользоваться противозачаточными средствами. Сколь у вас жен, Фред? Официально две. А фактически? Он вздыхает с полным прискорбием: а фактически — три! Вся проблема, очевидно, в третьей. Мы садимся в «Фиат».

Граница между еврейской и арабской частями Иерусалима особенно бывает отчетливой во время Шабада. С одной стороны пустые чистые улицы, с другой — колготение автобусной станции, большие крикливые семьи приезжают и отъезжают. Если вы больше никуда не хотите, то я здесь, пожалуй, выйду. «Фиат» останавливается. Фред еще раз тяжело вздыхает. показывает пальцем, похожим на посох. Видите на израильской стороне следы пуль? Тут в июне 1967-го сидели их снайперы, а там, за стенами Старого города, сидели наши снайперы. Перестрелка продолжалась бесконечно, пока вон на той, соседней крыше не появилась соблазнительная девица в бикини. Наши ребята никогда прежде не видели в городе голых женщин. Они все выскочили на стены и были мгновенно убиты. Вот такая история. Как вы сказали: Юдифь? Кто же тогда Олоферн? Вот именно, кто же тогда был Олоферном в 1967 году? Ну что ж, я пойду, а сам сидит, даже не берется за ручку двери, повисает баклажанный нос, оливковые глаза прикрываются набухшими веками, ну что ж, я пойду, пожалуй, а сам не двигается.

Тут наконец до меня доходит неуклюжесть всей ситуации. Он просто профессиональный гид, вот в чем дело, иначе что бы ему было делать у Гефсиманского сада. Ждал клиентов, а они не пришли. То, что я принимал за светские отношения, было просто попыткой закадрить хотя бы вот этого данного одиночку в мятой шляпе. Разговор, однако, пошел не совсем в русле туризма, и сейчас он мучается: как сохранить достоинство и не уйти без денег?

Сколько я вам должен, Фред, и он тут же отвечает — сто пятьдесят шекелей. Но это слишком много, ведь я не собирался нанимать гида и я, батоно, не богат. Он кивает, я понимаю, все это очень embarrasing, мы говорили по-дружески, но… ну хорошо, дайте сто тридцать, но я вытаскиваю лишь сотенную банкноту, ну вот все и больше ничего, ну дайте хотя бы еще двадцать, ну нет уж, Фред, всего хорошего.

Он пересекает «зеленую линию», на той стороне оборачивается и разводит руками: что делать, цены растут, третья жена постоянно рожает, клерикалы запрещают противозачаточные средства, все остальные вопросы второстепенны.

В районе площади Дюпон

Пропал Женя Кацнельсон, по-американски говоря, Джин Нельсон. В редакции журнала, где он работал «фриланс», ну, внештатником, его хватились не сразу. Этот журнал, в общем-то, был как бы и не совсем журналом, а скорее обществом, ассоциацией, что ли, наблюдавшей за процессами демократии и тирании ну и так далее. Там был, конечно, большой русский отдел, и Женя туда ходил каждый день, хотя мог и не ходить. Все-таки он считал своим долгом появляться там ежедневно, или, может быть, ему какая-то подсознательная хитрость так диктовала: ходи, мол, каждый день, приучишь к своему присутствию, и тогда тебя возьмут в штат. Ситуация довольно типичная: русские «фрилансы» в подобного рода заведениях вообще качаются, употребляя заезженную философскую метафору, как «мыслящий тростник».

Метафора сия пришлась тут, надо сказать, кстати. Он всегда как бы слегка покачивался под каким-то своим внутренним ураганчиком, этот Женя Кацнельсон. Придешь иной раз в эту самую «Конституцию» (так назывался журнал), и тут вдруг среди преувеличенной деловитости от стены к тебе качнется такая сугубо московская фигура. Славный, хорошенький человек с оленьими глазами лет сорока. Глаза лет сорока, а фигура юношеская. Курточка до пояса, ну джинсы, теннисные туфлишки, такой универсальный молодежный стиль, принятый и у нас, в районе площади Дюпон.