Жертва судебной ошибки - Сю Эжен. Страница 18

— Вероятно, сцена ревности. Маска возбуждает страсти, которые скрываются под ней.

— Но это возбуждение страстен неизвестно, конечно, в образцовом буржуазном супружестве, о котором вы только что рассказывали мне, — заметила герцогиня с иронией. — Эта достойная пара никогда не рискнет поискать счастья в маскараде.

— А между тем они едва не попали сюда. Уходя от них, я звал их вместе с собой. Мой приятель, желая доставить большое удовольствие жене, хотел непременно привезти ее на бал, но она не пожелала.

— Вот героизм, достойный римской матроны. А что, эта лавочница хороша собой? Вы мне сказали, что она лавочница?

— Да, сударыня, и это не мешает ей быть самой очаровательной, кокетливой и пикантной женщиной в мире.

— И… она умна?

— Как женщина, влюбленная в своего любовника.

— То есть глупа?

— Нет, у нее природный ум, хотя без всякого образования. Но она так мало говорит, что я редко слышал.

— И с сердцем?

— Она ходила за ребенком два месяца, забывая себя.

— Ну, знаете ли, милостивый государь, эта торговка — редкостный феномен. Ее муж — ваш друг. Вот бы вам подходящая любовница!

На губах незнакомца промелькнуло выражение наглой жестокости. Но он сдержался и улыбаясь проговорил:

— Мелкая буржуазна… еще слишком хорошая компания для меня. У меня очень вульгарный, грубый вкус; он даже ниже моего общественного положения. Но оставим это. Будь я в маске, то говорил бы с вами вполне откровенно. Но так… не осмелюсь, сударыня.

— Теперь я не удивляюсь цинизму некоторых ваших мыслей, потому что ваши вкусы влекут вас к низкому и грубому.

— Не только вкусы, но и разум.

— Как разум?

— Я не знаю, курит или нет ваш супруг?

— Что за вопрос?

— Если бы он курил, вы бы имели понятие о страсти к табаку и лучше бы поняли мое сравнение.

— Все равно… говорите!

— Ну-с, в Лондоне я часто видел некого лорда Салюсбери, я думаю, самого страстного курильщика в Европе. Он тратил на табак огромные деньги. Однажды я застал его курящим солдатский табак, тютюн, простите за выражение, герцогиня, из двухкопеечной трубочки. Я изумился. Вот ответ лорда, полный здравой философии: «Я курил лучшие гавайские и турецкие сорта. Курил шелковистые, как атлас, сигары, на вкус, как орехи, с белым, как алебастр, пеплом. Курил из великолепных трубок золотистый чудного аромата турецкий табак. Но увы! Сколько это стоило хлопот и забот, издержек; как часто я нападал на подделки и после великолепного табака приходилось курить подкрашенный, пересохший, кислый и горький, словом, отвратительный. А с виду эти сорта походили на настоящий и стоили столько же денег и хлопот. Мне надоело надувательство и чередование хорошего с отвратительным, и я остановился на самом низшем сорте. Он груб, крепок, но здоров, неподдельный и всегда одинакового достоинства. Его без труда получишь в каждой лавочке. Раз попробовав, я нашел его настолько приятным и удобным, что всякий другой кажется мне теперь безвкусным».

— Это доказывает только извращение вкуса и еще то, что ваш лорд пресытился.

— Пресытился? Да он не выпускал изо рта трубки.

— Ваше сравнение грубо, нагло, но довольно ясно. Вы осмеливаетесь утверждать, что следует искать неблагородных и легких удовольствий в развращении других и самого себя.

— Я утверждаю, сударыня, что между пороком и добродетелью нет середины; что тот, кто находит в себе мужество сохранять верность и нравственность, достоин удивления и почтения. Но я утверждаю также, что для тех, кто ищет наслаждения в пороке, все позволительно, в пределах закона. И здесь единственное нравственное требование — соблюдение тайны.

— Вы этим делаете уступку… вероятно, предрассудкам?

— Нет, наслаждению. Во-первых, при соблюдении тайны в известном обществе никто не узнает о вашей связи, и таким образом вы избежите уколов самолюбия. Потом, это дает возможность поднять на смех общество с его проницательностью. Наконец, женщина сохраняет доброе имя, что важно даже в интересах самого наслаждения: если действовать с умом, ловко и смело, то при соблюдении тайны женщина может удовлетворить все свои капризы, все фантазии; тогда ей все позволительно.

— Да, если она не уважает себя. Случается, что женщина не дорожит принципами, но запомните, милостивый государь, что сознание собственного достоинства всегда предохранит ее от низких слабостей.

Незнакомец расхохотался:

— Собственное достоинство, раз дело идет об измене, о разврате? Полноте, герцогиня, вы шутите! Когда благоразумная, скромная и прекрасная женщина имеет сознание собственного достоинства, я первый признаю его и преклоняюсь перед ним. Но если женщина заводит любовников и требует от них, чтобы они были благородного происхождения (точно дело идет о том, с кем ей сидеть в поезде короля, как говорили в старину), — то это смешно и неумело. Неуме-ло потому, что такая разборчивость ограничит выбор скучным, однообразным кругом, исключит все новое, непредвиденное; ведь все мужчины одного круга выкроены по одной мерке. Потом еще, вы, знатные дамы, ступив на путь наслаждений, делаете ошибку, не умеете пользоваться своим титулом, как пикантным контрастом! Что за снотворная скука быть маркизой с маркизом, герцогиней с герцогом! Нет, ваши бабушки времен Регентства лучше умели пользоваться молодостью и красотой. Сегодня они бывали знатными дамами в Версале или у себя в домике принимали какого-нибудь Ришелье, а назавтра — гризетками, мещанками и, — шутка ли сказать, — их любили, как любят гризеток и мещанок! При этом сколько веселых приключений и веселых воспоминаний под старость! И что за любезные дамы были ваши бабушки времен Регентства и Людовика XIV. Какая живость ума, неизменно хорошее расположение духа, сколько плутовства, анекдотов, приправленных старой галльской солью Брантома, Рабле и Лафонтена! И эти знатные дамы понимали и доказывали на деле слияние и равенство классов лучше, чем угрюмые философы того серебристо-розового века. Ваши бабушки, сударыня, сбрасывали достоинство вместе с герцогской короной, корсетом и панье; и, порезвившись на свидании в короткой юбочке, опять облекались в свое достоинство и снова занимали свой табурет на играх у королевы. И они были правы: зачем останавливаться на той или другой границе? Зачем обходить того или ту, раз они вам нравятся? Разве для любви существует религиозный и нравственный кодекс? Почему эта связь позволительна, а та нет? Разве в глазах великих эклектиков наслаждения (извините за вы-ражение) какой-нибудь маркизик или наглый развратный прелат казались менее позорящими и более подходящими, чем красивый гвардеец или здоровый юноша?

— Э, милостивый государь! Даже среди беспутства наши прабабки отдавали предпочтение достойному их.

— Конечно, какой-нибудь любовник оставался другом, или друг… становился любовником. И когда эти Клитандры и Цидализы потом встречались за веселым ужином, то сколько бывало разговоров, пикантных откровенностей при свете розовых свеч в маленьком доме! Два молодых друга, компаньоны по кутежу, не доходят до таких нескромностей в разговоре, не хохочут и не болтают за стаканом замороженного вина, как болтали Клитандры и Цидализы. После веселой пирушки они весело говорили друг другу «до свидания» и отправлялись на поиски за новыми приключениями, чтобы при новой встрече рассказать о них друг другу.

— Но знаете ли вы одну вещь, бедняжка?

— Что именно, сударыня?

— Мольер уже давно сказал и доказал, что мсье Жосс был золотых дел мастер.

— То есть, вы думаете, сударыня, что, принимая вас за знатную даму, я, бедняга-буржуа, имею коварный умысел навести вас своим разговором на мысль связаться со всякой дрянью? Разуверьтесь, герцогиня. Прежде всего я убежден в вашем хорошем вкусе; и потом, как я уже имел честь вам доложить, я поступаю на манер лорда Салюсбери: курю только тютюн.

— Пусть так. Следовательно, вы излагаете свою странную теорию вполне бескорыстно, лишь из…

— Из любви к искусству, или, если хотите, из любви к пороку.