Бесы в Париже - Картун Дерек. Страница 39

— А хрен ее знает, мне приказали — и все. Ну, я пошел. Пока.

Согласно показаниям компьютера тот, кого называли Рене, на самом деле был Люсьен Хаан, уроженец Эльзаса, двадцати двух лет, студент, изучающий в Париже международное право. Сведения о Хаане оказались в компьютере из-за того, что в течение двух лет он состоял в крайне правой экстремистской политической организации. Отпечатки пальцев попали в картотеку во время одного инцидента — несколько членов этой организации ворвались в помещение Франко-израильского общества, молодчики перемазали стены экскрементами, которые для этой цели принесли с собой, перепугали персонал и разбили все, что билось. Люсьена Хаана в числе четверых других задержали при выходе из здания, но впоследствии отпустили — судья сослался на юношескую горячность и патриотическую экзальтацию, которую, мол, можно понять.

Прочитав эти скудные сведения за утренним кофе, Баум усмехнулся.

— Ну вот, — обратился он к инспектору Алламбо, — а говорили, будто это «Красные бригады». Подгоняли вопрос под ответ. «Красные бригады» бьют по социальным мишеням, эти тоже, вывод — значит, эти тоже левые. Но на примере Люсьена Хаана, как и в случае с нашим приятелем Жан-Полем Масэ из иностранного легиона, видно, что мы имеем дело с самыми что ни на есть правыми — с маньяками из их числа. Это вносит в дело политическую ясность.

— Что с ним делать? — задал вопрос Алламбо.

— На этот раз, — проговорил Баум медленно, как если бы ему что-то мешало, — на этот раз придется играть всерьез, этого уже не избежишь. Джентльменов изображать не будем. В нашем распоряжении шесть дней — столько осталось до парада голлистов. Если мы это дело не раскрутим, снова пострадают ни в чем не повинные люди. Так что я не считаю возможным церемониться с этим молодым человеком. Просто не вижу такой возможности. — Кому его поручить?

Баум с несчастным видом пожал плечами.

— Эта свинья Ассар, что ли, пусть займется. Кому же еще…

— Вы его сами проинструктируете или мне это сделать?

— Лучше ты. У меня и без него неприятностей куча. Теперь слушай внимательно распоряжения на сегодня. Первое — допроси этого парня сам, прямо сейчас. Как уж ты этого добьешься — твое дело, но сегодня к вечеру он должен выложить нам все, что знает. Если упрется, предупреди его, какие приключения он навлекает на свою задницу, и передавай его Ассару. Насчет этого типа и его методов так: пусть делает что хочет, но при всех обстоятельствах малый должен остаться в живых. С другой стороны — дать показания он должен. И времени у нас в обрез. До завтра, только до завтра!

— Он может оказаться крепким орешком. Так сразу не расколется.

— Я слыхал, у Ассара раскалываются быстро. Пусть и на этот раз постарается, у него более важного дела еще никогда не было.

Алламбо поднялся.

— Я понимаю, что вы сейчас чувствуете. Будем надеяться, что у этого Хаана есть хоть немного здравого смысла.

— Фанатик, — мрачно отозвался Баум. — Мы живем в век возрождения фанатизма. Одних идеология сводит с ума. А других, которым хотелось бы считать себя цивилизованными, вынуждает действовать нецивилизованными методами. Что уж тут хорошего, когда твой долг гражданина, обязанного защищать общество от преступников, заставляет тебя поступать в точности, как эти самые преступники.

…У Люсьена Хаана, он же Рене, здравого смысла, как выяснилось, не было вовсе. Он сидел, сгорбившись, на стуле перед инспектором Алламбо, положив искалеченную ногу на другой стул, и упорно отказывался отвечать на вопросы. Только к полудню, когда его приперли к стене фотографией из архива, он признался, что его имя Люсьен Хаан, но отрицал, что участвовал в нападении на помещение Франко-израильского общества. Не признавался он и в том, что хотел сбить полицейского вчера днем на набережной Нью-Йорк.

Где он живет? Он не собирается отвечать. Откуда он взял этот белый фургон? Ответа нет. Что он делал возле Порт Жавель и куда намеревался ехать, когда полиция его задержала? Ответа нет. Является ли он членом террористической организации? Ответа нет. Состоял ли в организации раньше? Снова молчание.

— Глупо ты себя ведешь, парень, — устало произнес инспектор Алламбо, когда из коридора раздались звуки, возвещавшие конец рабочего дня для рядовых сотрудников отдела. — Я ведь тебя с самого начала предупредил, что будет, если откажешься отвечать мне. Повторю подробно. Ты, видишь ли, в контрразведке. Наша цель — безопасность страны. Не существует более высокой цели, поскольку благополучие всех граждан зависит от безопасности государства. И мы не можем уклониться от исполнения своего долга даже во имя благородных, но второстепенных понятий. Таких, скажем, как гуманность. У нас есть основания предполагать, что ты и твои товарищи уже убили многих людей и планируете эту свою деятельность продолжать. Ваши жертвы — по большей части ни в чем не повинные граждане, далекие от той политической арены, на которой, как вам кажется, вы орудуете. И наш долг — положить этому конец. Главное, мы должны быть уверены, что у власти не окажутся такие, как ты и твои приятели, те, для кого их цели оправдывают любые средства. Я еще помню насчет гестапо и милиции — не хотелось бы участвовать в подобных играх. Но уж если ты сам вынуждаешь нас пользоваться их методами — это твоя проблема. Тут мы не дрогнем — лучше пусть они будут редким исключением в деятельности контрразведки, чем нормой по всей стране, как это было при фашистах.

Произнеся эту речь, инспектор утер вспотевший лоб.

— Теперь, — продолжал он, — исполню неприятный долг и расскажу об этих методах подробнее. На практике познакомишься с ними сразу, как выйдешь из этой комнаты.

Он старался расписать пытки пострашнее, подобно тому как во времена инквизиции узникам заранее показывали пыточные орудия, — он все еще надеялся, что сидящий перед ним молодой человек, чей разум будто блокирован фанатической идеей, опомнится и даст показания. Но Рене все больше охватывала лихорадка самопожертвования. Нет, он не заговорит, что бы они с ним ни делали. Ничего не скажет. Он станет первым мучеником великого патриотического дела — антикоммунизма, очищения Европы от чуждых элементов — евреев, негров, арабов — и возрождения ясных и чистых североевропейских добродетелей, за которые боролись в свое время национал-социалисты — и почти добились, почти завоевали для своей Германии принадлежащее ей по праву место европейского лидера. По праву ее генетических преимуществ, ее культуры, ее воли к лидерству…

Пока инспектор говорил, Рене мысленно отдалялся от него и почти не слушал, поглощенный мыслью о мученичестве. Может быть, его убьют. Ну и пусть, он умрет как герой. В один прекрасный день об этом станет известно, и он займет свое место в почетном списке убитых на войне. Говорят, будто только среди левых есть герои. Он докажет, что своих героев имеют и правые…

Инспектор Алламбо как раз перечислял испытания, которые ему предстоит вынести.

— Давай решай, приятель, — закончил он с невеселой улыбкой. — Надежды для тебя никакой, если ты только прямо сейчас не передумаешь. Никакой надежды, пойми. Никто и никогда не узнает, что с тобой случилось. Стоит ли хорохориться? Ведь это зря, абсолютно напрасно.

Он подождал ответа, но напрасно — Рене только сплюнул на пол. Алламбо вздохнул и снял трубку внутреннего телефона:

— Отведите в шестую комнату, и пусть туда идет Ассар. Пусть начинает сразу же — он в курсе.

Многие из тех, кто подвергался пыткам, рассказывали: существует некая грань, за которой приходит сознание, что ты можешь выдержать все, что ты не заговоришь, как бы ни старались твои палачи. Точка отсчета для всех разная, ее появление зависит от множества факторов, среди которых самые главные — методика пыток, и превыше всего — моральное состояние узника. В данном случае методы, которые применял Ассар, были, возможно, самыми изощренными и профессиональными из тех, что применяются в современных службах безопасности. В основе их не лежали сложные психологические манипуляции — на них всегда требуется время, они воздействуют на допрашиваемого постепенно. Ассар же сочетал жестокие, научно обоснованные болевые приемы с использованием специальных препаратов, которые расслабляют волю и разум допрашиваемого и приводят его в состояние, когда он способен высказать все, что намеревался скрыть.