Царь нигилистов (СИ) - Волховский Олег. Страница 32

— Решение уже есть, — сказал папá.

— Да, — кивнул Саша. — Я знаю про Главный Комитет. Но, так как время упущено, этого мало. Надо уничтожить крестьянскую общину.

— Крестьянская община — это лучшее, что есть в России, — возразила Тютчева. — Это лучшее, что осталось, после реформ Петра. Община чужда вражды и несправедливости, в ней все помогают друг другу, и распределяют землю по числу едоков, а дела решает сельский сход.

— Угу! — хмыкнул Саша. — Черный передел! Нарезка земли узкими полосками. А вы подумали, что будет, когда население страны увеличится в два, три, четыре раза? Это значит, что ровно во столько раз уменьшится крестьянский надел. А это прямой путь к революции голодных! Уж, не говоря о том, что, когда землю начнут обрабатывать машинами на бензиновой тяге, обработать чересполосицу будет просто невозможно. Земля божья, да? Это харакири для экономики. И чем быстрее мы выбьем эту дурацкую идею из народного сознания — тем лучше! Земля должна быть в частной собственности и свободно продаваться и покупаться всеми, независимо от сословия, пола, веры и образования. Только так можно перейти от государства изб к государству палат, то есть государству всеобщего благосостояния.

Царь встал с места, подошел к Саше и положил руку ему на плечо.

Глава 15

— Мне кажется, ты опоздаешь на ужин, — заметил государь.

— Папá, да черт с ним с ужином! Разговор очень интересный!

— И без ругани, пожалуйста! — сказал царь.

— Больше не повторится.

— Саша у меня может поужинать, — предложил Никса. — Мне тоже интересно дослушать.

Папá бросил на Николая строгий взгляд, и братец Лис тут же сник.

— Все, разговор окончен, — подытожил Александр Второй. — Саша идет ужинать.

— Тогда я с ним, — заявил Николай.

— Как хочешь, — поморщился царь.

Саша поднялся с места, чувствуя себя довольно паршиво.

— Анна Федоровна, спасибо за увлекательную дискуссию, — сказал он Тютчевой. — Надеюсь, у нас еще будет возможность договорить.

— Конечно, Ваше Императорское Высочество! — кивнула фрейлина.

Никса действительно увязался за ним.

— А ты знаешь, что ты не процитировал ни одного не запрещенного стихотворения? — спросил он, когда они шли по коридору.

— Нет, конечно! — сказал Саша. — Откуда я знаю, что тут у вас запрещено? Я что буду наизусть учить список запрещенной литературы?

— Это много, — хмыкнул Никса. — Хорошо, что папá не слышал.

— Не считаю, что сделал что-то не так. Шедевр остается шедевром, запрещен он или нет.

Некрасов тоже запрещен? Классика же! «Поэт и гражданин».

— Сейчас, да, запрещен. Папá лично докладывали о возмутительном сборнике Некрасова.

— Папá больше делать нечего! Конечно, если держать и не пущать, придется работать по 18 часов, как раб на галерах.

— Про цензуру я уже понял. Честь и хвала Фридриху Великому!

— И Лермонтов запрещен?

— Того, что ты читал, я вообще ни разу не слышал.

— И Гончаров не рассказывал?

— Он осторожный человек. И, между прочим, цензор.

— Цензор? — удивился Саша. — Значит, у него все есть.

— Списки?

— Угу!

— Не даст. Побоится. Мне не даст.

— Значит, найдем кого-нибудь посмелее.

— У Герцена в «Полярной звезде» многое напечатано.

— Запрещена? — спросил Саша.

— Конечно. Но там в основном был Пушкин. Во втором номере: ода «Вольность», и «Во глубине сибирских руд», «К Чаадаеву».

— «К Чаадаеву» — это про звезду пленительного счастья и обломки самовластья?

— Да.

— Большая часть войдет в школьную программу. Лет через шестьдесят. Школяры еще успеют возненавидеть. А потом, когда надо будет свергать очередное самовластье (лет через сто пятьдесят), наиболее продвинутые найдут, не поленятся еще раз перечитать и примут к сведению. Вечные строки. Вообще за сохранение национального наследия надо ордена давать, а не выдавливать в эмиграцию.

— Он сам сбежал, — заметил Никса.

— Понятно. Невозвращенец. Государственный преступник?

— Да.

— Ладно, не о нем речь, — сказал Саша. — Давай думать, что делать с твоим вопиющим невежеством. Ты понимаешь весь ужас ситуации?

— Нет. А, что такого?

— Вот представь себе, Никса, допрашиваешь ты где-нибудь в Алексеевском равелине какого-нибудь политического оппонента, а он тебе начинает выдавать гипертекст, основанный на сочинениях из его огромной библиотеки, состоящей сплошь из запрещенной литературы, ибо он, сноб, другой не держит. И ты ничегошеньки не понимаешь. Надо знать идеологию своих врагов! В общем, тебе просто необходим курс лекций по неподцензурной русской словесности.

— И кто мне его прочитает?

— Похоже, кроме меня, некому. Я, правда, не все помню наизусть, а что-то помню не до конца, но, думаю, найти можно. Я тебе план набросаю?

— Давай. Только прячь получше.

— А курс будет называться, скажем: «Запрещенные шедевры русской литературы».

— Ты же не знаешь, что запрещено.

— Разрешенное — вычеркнешь.

Они вышли на улицу, и уже направились к «Сосновому дому», но их догнал лакей.

— Ваше Императорское Высочество, Александр Александрович! Генерал Гогель требует, чтобы вы остались.

Саша вздохнул.

— Tu te souviens de notre arrangement [14]? — спросил Никса.

Саша слегка подвис.

— Memento mori, — усмехнулся Никса и подмигнул.

— А! — отреагировал Саша. — Понял. Помню, конечно.

И они обнялись на прощание.

Гогель ждал наверху.

— Александр Александрович, вам надо собрать вещи, — сказал он. — Вы возвращаетесь в вашу комнату.

Саша вспомнил, что Никса говорил о его жизни до болезни.

— К Володе? — спросил Саша.

— Да.

— А мое мнение никакой роли не играет, Григорий Федорович?

— Это приказ государя.

— Понятно, — вздохнул Саша.

Собирать собственно было почти нечего. Четыре книги: «Уложение», «Восшествие на престол Императора Николая Первого», сборник стихов Беранже и французско-русский словарь. Ватман с ножницами, карандаши, кое-какие записи и зелено-малиновый архалук.

А так все остальное на себе.

Правда, на прикроватном столике стоял пузырек с надписью «луаданум», и Саша крепко задумался стоит ли брать его с собой.

Если оставить — не факт, что ему не закажут настоящий лауданум, вместо подмененного.

Так что он решил взять.

Вот и новая комната.

Мда! Ситуация оказалась еще хуже, чем он думал. Кроватей было три: две по краям и одна посередине. На одной из крайних сидел Володька.

— Моя средняя? — спросил Саша.

— Нет, Александр Александрович, — возразил Гогель. — Ваша у стены, напротив кровати Владимира Александровича.

То есть кровать гувернера помещалась ровно между его раскладушкой и раскладушкой младшего брата.

Да, это были вполне типичные раскладушки, только деревянные и снабженные небольшими откидными спинками в головах и в ногах. Ширина кроватей по оптимистическим оценкам составляла сантиметров девяносто.

Саша опустился на этот пыточный агрегат, живо напомнивший ему пионерлагерь. Правда, железная сетка отсутствовала, что не делало агрегат мягче. Матрас был, но не так, чтобы толстый.

Прошлая кровать, на которой он болел, была и шире, и мягче. Ну, умеют же делать!

Обстановку комнаты дополняли прикроватные тумбочки, круглый столик у окна и несколько стульев.

Книги и письменные принадлежности Саша сгрузил на тумбочку, а архалук повесил на стул.

Гогель приказал подавать ужин, и они втроем уселись за круглый столик.

У раскладушки были свои преимущества. Саша был практически уверен, что на этом безобразии не заснет, так что для пробуждения к полуночи не понадобится невозможный при данных обстоятельствах будильник. Зато каминные часы расположены на стороне Володи, и за спящим гувернером явно будут не видны.

Подали довольно скромных размеров котлетку с вареным горошком и чай.