Бездна - Никитин Юрий. Страница 11

Тартарин опустился на последнее свободное кресло, комбинезон неуловимо быстро сменился смокингом, винтовка, топор и гранаты с кинжалами исчезли.

– Шеф? – сказал он вопросительно.

– Я тоже не понимаю, – сказал я с отвращением, – как это вот так подбежать к женщине и топором, топором!.. Я понимаю потом, но не сразу же!.. Не по-мужски.

Тартарин отмахнулся.

– А я за равноправие!

– Демократ, – сказал я с осуждением. – Хуже того, либерал!.. Разве мы не поклялись оставаться старомодными якорями этого неустойчивого мира? И должны стоять, как утесы на Волге?

Он сказал скептически:

– Да где те утесы? Уже и Волги почти нет. Да и вообще, байма есть байма. Отдушина, что значит – от души идёт и никуда не свёртывает. В ней можно и того, чего низзя и не принято.

Ламмер, подбодрённый поддержкой Казуальника, сказал с жаром:

– Все с этого и вот, ага!.. А потом один другого или вон как ты топором Дездемону. Нет, надо билль о полном запрете. А то, хитроанусные, находите лазейки! Нет на вас товарища Сталина.

Тартарин вздохнул.

– Сам по тем временам скучаю. Правда, не застал, но дедушка что-то рассказывал…

– Что?

– Уже не упомню.

Южанин довольно хрюкнул в своем углу и сказал со смешком:

– А мне дедушка… или дедушка дедушки рассказывал, что видел самого Чапаева!.. Сижу, говорит, за пулемётом, веду огонь, а командир кричит: вон по тому пальни!.. Вижу, человек речку переплывает, я по нему очередью, он оглянулся, тут я его и увидел…

Я ощутил, что мое невмешательство уже чересчурно, напомнил со строгостью:

– Господа товарищи, предлагаю опоздунов и прочих опоздателей не ждать. Больно жирно им. И плохой пример для молодёжи.

– Ну их, – сказал Казуальник бодро, – но всё же новые запреты надо! Потолще и побольше, побольше! А то вот некоторые всобачили интеллект и мыслительные способности своим кошкам и песикам. Перестроили им речевой аппарат, чтобы те могли говорить… И что? Уже не совсем держать их в конуре и кормить из миски!.. Добро пожаловать за стол вместе с хозяевами. Да и не хозяева уже, а как бы друзья, партнёры, равные… Но лапы не приспособлены держать ложку и вилки, пришлось им менять лапы на руки…

Ламмер зябко передернул плечами.

– Уроды, – сказал он с чувством. – Пришлось и всё тело менять. И что?.. Хрень какая-то. Зачем мне собака в теле человека?.. Да, не хватает нам товарища Сталина. Как потомственный сраный интеллигент заявляю, что всегда был против, а сейчас вот за!

Глава 8

Я поднялся во весь рост, сердце стучит молодо и мощно, даже учащённо. Чуткая нервная система реагирует на величие момента, отодвинул опустевшую тарелку, оглядел собравшихся, они, в свою очередь, время от времени бросают на меня заинтересованные взгляды, хотя жевать не перестают, это дело святое и праведное.

– Как сказал великий Явтух, – произнес я веско, – до старта осталось четырнадцать минут.

Казуальник ввернул:

– Чуть больше, надеюсь. Поспешишь – сингуляров насмешишь, хотя они и так с нас ржут, как конница Буденного вместо с лошадьми.

– Или чуть больше, – согласился я, – всё зависит от того, как стартанем. А мы должны! Иначе для чего копили силы, лежа на диванах?

– Насчёт четырнадцати сказал не Явтух, – уточнил сварливо Казуальник, – а Войнич. Хотя нет, Войнич писала не то про Слепня, не то про Овода, а Войнович – про Марс… Шеф, ты ещё Гурченко вспомни с её пятью минутами!.. Не гони лошадёв, нам некуда больше спешить! Всё сделаем с чувством, толком и расстановкой фигур по квантовой доске жизни.

– До какого старта? – спросил Тартарин. – Старт дал Фёдоров, а мы доведем до финиша.

Южанин посмотрел на меня критически.

– От нас зависит? – уточнил он с сомнением. – Мне кажется, от нас, к великому нашему счастью, больше ничего и никак. Только живём и чирикаем. Как птички божьи, что ходят по дорогам и говно клюют.

Ламмер сказал серым, как карандашный рисунок, голосом:

– Но кому-то такое щасте уже прёт взад.

Гавгамел надменно улыбнулся, красивый и могучий, смахивающий на титана, что дрались с эллинскими богами.

– Кому-то прёт, кому-то не прёт, а кто-то и сам прёт.

– От нас, – возразил я, – именно от собравшихся в этой комнате, зависит, каким быть человечеству. Что, прибалдели?

Казуальник сделал большие глаза, как у трагика Каратозова в пору его расцвета на сцене Александрийского театра.

– Че, че?

– Каким станет, – пояснил я. – И станет ли вообще. В целом и в частности.

– Глобалист, – сказал Тартарин с удовольствием, но обвиняющим тоном. – На госдеп работаешь? Слушаем в нетерпении!.. Впервые глобальная цель!

– И вообще, – сказал Явтух, вечный пессимист. – Жги, Тютюн. Хоть Рим, хоть Москву, хоть глаголом наши сердечные мышцы и клапаны. Нас теперь ничем не удивишь. Да и мы тоже никого.

Я промолчал, только загадочно улыбнулся, ещё чуть потяну, вдруг да подойдут опоздавшие, только Южанин не выдержал, бросил на опустевшую тарелку нож и вилку.

– Тютюн, ты чего?.. Говори!.. Зачем собрал?

Гавгамел возразил:

– Погоди, там наверняка ещё народ на подлёте!.. Сколько старых членов давно не видели, имеют право узнать первыми.

– Да, – сказал я, – понаслаждаемся малость, а потом предстоит то, чем давно не занимались… В смысле, нас ждёт работа.

Южанин откинулся на спинку стула, даже перестал жевать, вечно сонные глаза заблестели.

– Серьёзно? Всем нам?

– Ещё какая, – сказал я таинственно. – Для Котельникова весточку передали? А то о нём что-то давно не слышал.

– Я тоже, – прогудел Гавгамел мрачно. – Может, махнул в сингуляры?.. Свинья, даже не попрощался.

Казуальник сказал грустно:

– Это мы для него теперь свиньи. Даже амёбы. А то и вовсе туфельки. Ну которые инфузории.

Дальняя стена вспыхнула цветными огнями, раздались бодрые звуки пионерского горна. Прямо из камня вышел Драндерин, за ним улыбающийся Феликсин, это он любитель запускать световые и прочие эффекты.

Драндерин в том же облике, в каком видел его всё это время, а Феликсин не удержался от позерства, сейчас в облике Калигулы, каким помним по реконструкциям. Хорошо, мелькнуло у меня, хоть не в образе своего коня, хотя и конь мог бы посоветовать ему вести себя пристойнее.

Казуальник бодро потер ладони, от них пошёл декоративный дымок с ароматом эвкалипта, мол, сильный энтузиазм, так предки огонь добывали. Или вроде бы так.

Гавгамел заулыбался, пошевелил пальцами, и у нашего стола появились ещё два кресла, не сидеть же таким исконным членам в пустом зале.

Драндерин заявил высокопарно и звучно, так, чтобы прозвучало на весь огромный зал, а ещё и эхо пометалось под высокими сводами:

– Я слышал… да было такое, шеф созвал для чего-то весьмачного?

– Кофе? – спросил я.

– Покрепче, – ответил он бодро, в старое доброе время избегал кофе, сахара, соли и каких-то гликированных нитратей, чтобы дожить до этого времени, когда можно не избегать и вообще можно всё, хоть и не нужно. – И со специями!

– Обойдёшься, – отрезал я. – Эта крепость фёдоровщины признает только наши добротные вкусы. А ты уже извращенец, чтобы ещё и специи?

Гавгамел прогудел мощно:

– Всем бегом учиться у Южанина! Он так наизвращался, что оставшуюся жизнь проживет пуританином и мормоном.

Явтух уложил вилку и нож крест-накрест на тарелку, так в старину давали знак хозяевам или официантам, что наелись, больше подкладывать не надо, вскинул голову и вперил в меня требовательный взгляд.

– Ну, – сказал он звучно, – говори! Все уцелевшие в сборе. Остальных спишем на сопутствующие потери. «Яблочко» песню допоём до конца!

Южанин снова с огромным куском уже поджаренного бараньего бока в обеих ладонях повернулся в мою сторону, тоже посмотрел с живейшим интересом.

– Да-да, – сказал он плямкающим голосом, – ты такой важный, словно в школе хорошо учился. В чем дело, шеф?

Их взгляды скрестились на мне, я сказал медленно: