Улица младшего сына - Поляновский Макс. Страница 6

— Боже мой! — убивалась Сонечка. — Неужели скарлатина? Кошмар!.. Нет, вернее всего, корь; краснуха — это в лучшем случае.

— У меня, наверное, даже температура есть, — решил перейти к делу Володя.

— Верно, Вовочка. Ты прав, мой умница… Ты совершенно горишь! Сейчас я тебе поставлю термометр. У тебя определенно жар.

И вот наконец Володя ощутил у себя под мышкой желанный щекотный холодок — кончик термометра.

— Держи крепко, положи руки вот сюда… Так. Лежи тихонько, я сейчас вернусь, только к Ксении Петровне схожу, — сказала Сонечка и быстро ушла в коридор.

Володя тотчас же оттянул воротник курточки, сунул туда нос, заглянул себе под мышку, приподняв руку локтем вверх. Зеркальный кончик градусника, наполненный ртутью, выполз из-под руки. Володя осторожно вынул термометр из-под рубашки.

Теперь надо было привести градусник в негодность, чтобы его можно было попросить у тети Сони насовсем. Володя взял градусник за зеркальный кончик и несколько раз стукнул его об пол. Градусник не ломался. Пришлось положить его на пол и пристукнуть сверху ножкой белой табуретки, которая стояла возле дивана. Только после этого термометр легонько хрустнул. Убедившись сперва, что ртуть не вытекла из трубки, Володя отчаянно закричал:

— Тетя Сонечка! Тетя Сонечка!.. Я градусник нечаянно разбил!

Тетя Соня примчалась в сопровождении Ксении Петровны, заведующей детским садом. Начались охи да ахи.

— Как же это ты ухитрился? Смотри, что ты наделал!

— Я переворачивался с того бока на этот, а меня как затрясло всего, он сразу выскочил на пол да как кокнется, — хитрил Володя. — А он уж теперь разве негодный совсем?

— Ну куда же он годен!.. Поаккуратнее надо было бы…

— А мне его можно себе взять? — спросил Володя, замирая в ожидании ответа.

— Да погоди ты! Куда тебе его? Еще обрежешься стеклом. Его надо выкинуть!..

— Ой, что вы, тетя Сонечка, зачем выкинуть! Он мне знаете как нужен будет… если, конечно, я поправлюсь, — поспешил добавить Володя, испугавшись, не испортил ли он все дело, проявив такой интерес к разбитому градуснику.

Он терпеливо дал всунуть себе под мышку второй термометр и, не шелохнувшись, вылежал положенные десять минут с прижатой к боку рукой, которую теперь уже крепко держала тетя Соня.

Впрочем, температура у него оказалась совершенно нормальной. Его опять заставили показать горло. Но и в горле ничего не обнаружили. Решили все же послать за мамой. Она прибежала всполошенная, и Володя старался не смотреть в ее встревоженные глаза. К этому времени краснота и волдыри стали уже сходить с его кожи. Разбитый градусник с уцелевшей ртутью давно находился в кармане курточки. Вообще болеть дальше не было никакого смысла.

— Мама, у меня уже почти вылечилось все… У меня нет температуры, — успокаивал он Евдокию Тимофеевну. — Смотри, уже почти ничего не осталось…

— Странная вещь, — сказала Сонечка. — Весь совершенно горел, как в огне. Едва успели поставить градусник — и вдруг температура так резко упала.

— Да она же нечаянно упала! — в отчаянии закричал Володя, которому показалось, что тетя Соня заподозрила что-то неладное и, чего доброго, еще отнимет термометр.

Все рассмеялись, а Ксения Петровна заметила:

— Типичная крапивная лихорадка. Вероятно, съел что-нибудь. Придется дать касторки, пусть очистит…

Вот этого Володя не ожидал! Но что делать, товарищи: как известно, добыча ртути вообще дело нелегкое. Ради высокой цели стоило потерпеть.

Володя, зажмурившись, проглотил полную столовую ложку отвратительной маслянистой жидкости и, чтобы окончательно доказать всем, что он изо всех сил хочет исцелиться, даже облизал ложку.

Ему дали заесть касторку черным хлебом, посыпанным солью. Вся эта возня начинала надоедать Володе, но, когда он опускал руку в карман своей вельветовой курточки и нащупывал там гладкий, прохладный кончик градусника, в котором хранилась заветная ртуть, — он чувствовал себя совершенно счастливым и готов был претерпеть любые муки, если потребуется…

— Сам можешь идти? — спросила мать.

Он вскочил. Конечно, он мог идти сам. У него все совсем прошло. И мать повела его за руку домой.

На этом испытания Володи не кончились. Дома Евдокия Тимофеевна раздела сынишку, уложила его в постель, накрыла периной и двумя одеялами, напоила чаем, положила к ногам горячие бутылки.

— Лежи, потей, — велела она.

И он лежал. И он потел. И он готов был все перетерпеть, но, когда взглянул в лицо матери, низко склонившейся к нему, и увидел, какой всполошенной нежности, какого страха и вопрошающего участия были полны ее глаза, ему вдруг стало не по себе. Его обдало изнутри жарким стыдом, более жгучим, чем крапива. Ему стало ужасно жалко мать, которая так тревожилась понапрасну и готова была все сделать для того, чтобы ему было легче.

— Мама… — начал он, уткнувшись носом в одеяло, — мама, ты это зря… Я ведь не больной совсем. Ты только не говори никому, ладно? Это я… крапивой так, нарочно.

— Да что ты болтаешь-то? Лежи тихонько, заснуть старайся.

— Да неохота мне спать!

Володя откинул одеяло и спустил ноги с постели. Он вытянулся, лежа на спине поперек кровати, пока не достал подошвами пола, пробежал босой, стуча пятками, через комнату и сам стал в угол носом.

— Погоди!.. Какая крапива? Ты что это? Ты что это натворил? Ты что это такое придумал? — так и обомлела Евдокия Тимофеевна.

Из угла сквозь сопение и всхлипывание донеслось:

— Мама, ты не сердись, я думал, тебя не позовут… я думал, только поставят градусник, и все…

— Да зачем же тебе все это понадобилось? Горе ты мое! Разнесчастная я мученица с тобой! Ты что это придумал?

Теперь уж пришлось во всем сознаться. Евдокия Тимофеевна терпеливо слушала. Она знала, что Володя в конце концов никогда не соврет, если чувствует за собой вину.

— Что ж ты такую кутерьму-то, безобразие такое натворил? Людей перепугал, меня чуть не до смерти… Попросил бы, дала бы я тебе этот окаянный градусник, раз уж он тебе так понадобился.

— Да мне тебя жалко было. У тебя градусник только один, а в детском садике их много.

— Гляди, какой расчетливый, — раздался низкий, грудной голос от входной двери.

Володя поглядел искоса через плечо и увидел соседку по квартире, толстую Алевтину Марковну, портниху, которую ребята звали «Алевтина из ватина».

— А я-то зашла наведаться. Сказали, что у Вовочки скарлатина. А он вон какой сообразительный! Ну, скажи на милость, до чего теперь дети понимающие растут, до чего же с малых лет практичные! Ну, Евдокия Тимофеевна, это у вас хозяин будет, свое добро бережет. Молодец, Вовочка! Это уж вырастет у вас скопидом.

— Погодите, Алевтина Марковна, — остановила ее мать. — Вы нас извините, мы уж тут сами меж собой договоримся, а потом милости просим, заходите.

— Ах, извиняюсь, не знала, что помешала воспитанию, — фыркнула Алевтина Марковна и, круто повернувшись всем своим станом, удалилась через дверь в коридор.

Володя еще теснее вжался плечами, лбом и носом в угол.

— А ну-ка, повернись, погляди-ка на меня, — проговорила Евдокия Тимофеевна негромко, раздельно и твердо. — Нет, из угла не вылезай, стой там и на меня гляди.

Володя послушно повернулся в углу и посмотрел на мать исподлобья, низко опустив голову.

— Ай да сынок хороший, ай да Володя Дубинин, отличился! Вот отец-то обрадуется, когда напишу: свое жалко, так он смошенничал; семейное добро пожалел, а совесть, честь не пощадил. Кого же это ты обмануть решил? А? Нет, ты мне скажи, кого? Ведь это чей детский сад?.. Наш он, для наших портовых ребят! Чьи там градусники?.. Наши они, общие, для всех ребят, значит, и для тебя, глупая твоя голова. Ведь отец-то узнает, так сгорит со сраму… Разве это чужие градусники? Ты сам подумай!.. Это все общее, детское, для всех. За что отец-то в гражданскую воевал, жизни не жалел? Разве только за свое? И за свое и за общее воевал, чтобы у всех все было.

— Он за градусники не воевал, — буркнул Володя, упершись подбородком во вздернутое левое плечо.