Пирожок с человечиной - Кассирова Елена Леонидовна. Страница 19

– Да, я думал об этом, – сказал Костя. – Не пойму только, как у них с транспортировкой. Оборудование, емкости… попробуй, вывези незаметно.

Вдруг шевельнулся сосед, накрытый газетой.

– «Оборудование, – прочел он вслух то, что читал молча, – легко размещается в небольшом чемоданчике».

– А? – оглянулся на него Костя.

– Нате, почитайте, почем нынче почки, – сказал молчун.

– А почем?

– Десять тысяч долларов штука. – Молчун кинул ему газету и накрылся другой.

– Какая к ляду транспортировка, – возразил бух­галтер. – Своим не хватает. Петровский когда начал пересадки, почек донорских была сотня на нос. А теперь одна почка на сто человек. У них тут очередь.

– Очередь – не криминал, – сказал Костя. – Ампутировать здоровый орган – слишком рискованно. Как они разрежут человека, ему не сказав?

– А ему говорят, что орган – гниль.

Костя вспомнил, что осенью удалили почку отмороженному слесарю Чемодану. Действительно, объявили, что – «гниль».

– Гниль, – задумчиво повторил Костя.

– Алкашам-то плевать, – отозвался Иван Никола­евич. – Им еще лучше. Водка внутрь идет легче. Меньше надо. Дешевле.

– Нет, все равно чушь, – махнул рукой Костя. – Ну, найдут таких больных одного-двух. Это не бизнес.

– Это не бизнес, а бизнес у них… – начал Николай Иванович и вдруг стих.

– Бизнес у них дубари, – помог Иван Николаевич.

– Какие дубари?

– Какие, какие, – снова воспрял Николай Ивано­вич. – Жмуры. Здесь же морг. Привезут после ДТП кого-нибудь при смерти, докончат – и давай.

– Что – давай?

– Как – что? – Николай Иванович сердито глянул на Костю. – Вынут к матери всё – вот что, – вдруг рявкнул он.

Иван Николаевич равнодушно смотрел в потолок, другой больной шуршал. Оба, по всему, были крепкие орешки.

– Нужны доказательства, – сказал Костя.

– Кому это? Родня, если объявится, увезет в гробу. В нутро к покойнику не полезет. А на забор органов у нас презумпция согласия.

– Труп на всё, дескать, согласный. – Пьяница почесался под одеялом и повернулся к ним спиной спать. Костя вздохнул.

– Подковались вы тут, граждане, – сказал он. – А у меня всех знаний – три занятия на военке в анатомичке. Только и помню, где внутри – что.

– В общем, мой вам совет, – заключил Николай Иванович, – не соглашайтесь на операцию.

– Но ведь вы согласились.

– Ну – то я! У меня давнее дело. Камушек с кулак. Сколько раз были приступы. Того и гляди, застрянет. Тогда, сказали, – шок и перитонит. Швах.

– Но у меня тоже что-то не то. Живот болит, есть не хочу, отеки. Кац говорит – почки.

– Вам еще рано.

– А мне есть в кого: у меня бабка почечница.

– А от нервов не может?

– Может.

– Ну, так проверьтесь сперва на стороне.

Разговор заглох, Костя съел ложку гоголь-моголя.

А вдруг у него язва на нервной почве. Или рак, а косит под этот самый нефрит. Вроде так бывает. Нервы переплелись, запутались и сигналят не там. И кажется, что болит зуб, а это сердце. В Митино наживешь всё.

Костя съел еще ложку яичного нектара и погасил на тумбочке лампочку.

В среду было обследование.

Ренолог потыкал в него тубой аппарата, поиграл кнопками, посмотрел на датчики и сел писать.

– Ну что? – спросил Костя.

– Лет до ста протянете, – ответил врач и, заполнив несколько строк, вернул ему карту. Стрельнул по нему глазами-буравчиками. – Почки в порядке, эвакуаторная функция чуть замедлена вследствие, видимо, внешнего воздействия.

– Да, было дело, – сказал Костя.

– Но секреторная в норме. Гуляйте, – закончил врач.

Эндоскопия вывернула ему все внутренности и ничего не нашла.

На УЗИ докторша извертела его властными ледяными пальцами и сказала, что он чист, как младенец.

Оставалось сдать анализ мочи. Костя стоял в коридоре, с интересом читая свою карту.

Подошла медсестра Олечка с ямочками на щечках, отобрала, хлопнула картой Костю по лбу.

– Иди, писай, – сказала она. Костя сдал анализ с легким сердцем.

* * *

Вечером он решился.

Выпишут его дня через два. Больше такого случая не представится.

Ему даже хотелось, чтобы подозрения подтвердились, хотелось, чтобы виноватыми оказались чужие врачи с хищными глазами и пальцами, а не милые соседи с его этажа!

Во дворе больницы за двумя тополями стояло зданьице, зеленая коробочка, с затянутыми окошками. Новая дверь чернела спереди и старая сбоку.

Утром в четверг он позвонил Кате и заказал свой складной «викторинокс» и кило фисташек.

Фисташки Катя привезла, а нож, сказала, в джинсах, в больнице.

Днем Костя подкараулил, когда Олечка зазвенела ключами у гардеробной и, позвонив из автомата на лестнице, вызвал ее в сестринскую к телефону. Пока Олечка ходила, он юркнул в каптерку, нашел штаны и выкрал нож и свитер.

Вечером он положил перед Олечкой на посту на столе фисташки и, дождавшись, когда соседи заснули и дальний гудеж стих, снова выглянул в коридор.

Никого. Дверь сестринской приоткрыта. Он дошел и глянул. Расчет был верен. Олечка с санитаркой засели над фисташками.

Он надел свитер для тепла и маскировки и спустился в холл. Если кто встретится, решит, что Костя – студент-медик. 1-й областной мединститут, МОМИ, был по соседству. Молодежь в халатах мельтешила внизу с утра до вечера.

В холле тоже никого. Дежурная сидит над журналом в круге лампы. Бортик над столом скрыл ей обзор.

Костя прошел пригнувшись. Слева дверь учебной кафедры, справа выход.

Костя медленно открыл, вышел, прошел предбанник, оттянул задвижку и оглянулся. Дежурная строго и слепо посмотрела из-под лампы во мрак и снова опустила голову.

Костя вышел на воздух. Небо было чистым, звезд­ным. Начинался апрель. Пахло полузимне-полувесенне временем, когда ты уже влюблен, а еще не знаешь, хотя тот, в кого ты влюблен, уже знает.

Касаткина это, увы, не касалось.

Он обогнул здание и подошел к зеленой коробочке. Боковая дверь была заперта. Под ручкой-скобкой блестел обычный, квартирного типа, замковый кружок с щелью.

Костя вынул из ножа испытанную «звездочку» и попробовал. Нет.

Плоское лезвие и шило с крючочком тоже не дали результата.

В какой-то палате мелькнул свет.

Если Костю хватятся и поймут, куда он лазил, будет нехорошо.

Пока всё тихо. Соседям плевать, а Николай Ивано­вич на снотворном.

Костя стал вынимать из ножа лезвия подряд и тыкать по очереди. Нет.

Остались капсула с бечевками, лупка и ноженки.

Костя ткнул с досадой ноженки в щель и, привалившись к двери спиной, сполз на корточки.

Значит, ничего не узнать.

В щели звякнуло. Дверь под его спиной подалась, Костя едва не слетел куда-то вниз.

Он вошел, прикрыл дверь и нащупал выключатель. Голая лампочка на шнуре тускло осветила спуск.

Сразу от порога круто шли вниз ступеньки. В конце, в раскрытой двери, торчали на столе ступни, заскорузлые, с белым налетом. Так и есть. Морг.

Костя выглянул на всякий случай во двор, потом плотно закрыл дверь, сошел в подвал и включил свет. Загудели и зажглись, мигая, люминисцентные трубки.

Столы в два ряда уходили вправо вглубь. На столах, накрытые клеенкой и не накрытые, лежали тела. Костя оглядел их бегло. Старался не рассматривать. Чувствовал себя Хамом, увидавшим наготу отца. Но оправдывался: это не люди, это мясо, двадцать две, согласно таблице, мясных части от головизны до ливера.

И, если не подходить, не было ничего ужасного. Запах неприятный, но морально всё давно выдохлось.

Подойти было необходимо.

Костя пошел между столами. Поднимал клеенки, скользил глазами по лицам и торсам.

Разумеется, он не рассчитывал, что увидит туловища пропавших. Но, если есть здесь, в больнице, криминальная медактивность, следы найдет и слепой.

В общем, по составу это был обыкновенный народ. Оживи они – стали б как два ряда в вагоне метро, просто лица обоего пола.

Старых оказалось больше. Старики не отличались от старух, жирные от костлявых. Непохожи они были даже на покойников. Лежала синеватая и местами красноватая материя. Чисто абстрактно торчали шишечки таза, лобка и коленей.