Пирожок с человечиной - Кассирова Елена Леонидовна. Страница 25

В автобус влезала последняя с сумками. «Кать, звони Дядькову! Пусть едут к нам!» – докричал он, уже бросая трубку на рычаг, прыгнул к автобусу и – успел. Поехали. Выехали на Волоколамку. Автобус был модерновый, небольшой. Стояли вплотную и руки с хризантемами тянули повыше. На редких остановках не сходили, но садились и теснили со ступенек в салон.

У Кости опять случился обман зрения. Опять мелькнули Катина курточка и шапочка. Но он уже все понял.

За остановку до кладбища Костя пропустил на выход груженую, как мул, тетку. Она сошла, поставила сумки, взялась за карманы и ойкнула. Автобус закрылся и поехал. Костя уперся лбом в окно и смотрел.

Тетка протянула к Косте руки. Потом сжала одну в кулак и погрозила.

Костя ткнул себя в грудь и отрицательно помотал головой.

33

ЗАКЛАНИЕ АГНЦА

На конечной сошли все и пошли врассыпную, на кладбище и к домам.

Поволяйка семенила к Костиному, Костя поодаль за ней.

Из подъезда вышел Чикин с кубышкой и пошел к угловому дэзовскому подвалу.

«Только не это!» – подумал Костя. Но гнаться за Чемоданом было некогда. Поволяйка нырнула в подъезд, и Костя, добежав, за ней.

В подъезде горели тусклая лампочка и кнопка лифта. Поволяйка ехала. Доехала. Кнопка лифта погасла. Костя нажал. Кнопка загорелась и погасла вместе с подъездной лампочкой. Гудение в шахте стихло. Костя нажал несколько раз и бессильно хлопнул по кнопке ладонью. «Чемодан, блин!»

– Блин, опять света нет, – сказал подошедший к лифту мужик. Он тоже похлопал по планочке с кнопкой и пошел к лестнице.

Костя выскочил во двор и помчался в соседний подъезд. Свет горел, кнопка лифта тоже. Костя дождался съехавшей кабины и поднялся на последний этаж. Вчерашним путем через чердачный выход по крыше он добежал до собственного чердака.

Окошко на чердак было закрыто. Он приник к стеклу и увидел то, чего боялся. На полу стоял на коленях Жэка и мотал головой над цинковым ведром. Над ним склонялась Поволяйка. Серый торчал рядом, Опорок – под окном, макушкой под Костей.

– Кто еще, кто, говори, – твердила Поволяйка. Черты лица ее были злы, но четки, и, если б не запавшая губа, почти миловидны. – Говори, кто видел.

– Видел, – вяло твердил Жэка. – Видел.

– Кто?

– Катя.

– Касаткина, что ль?

– Моя, – сказал Жэка.

– Врет. Покажи ему «ее».

Серый сильно ткнул пальцем Жэке в темя.

– Моя, – повторил Жэка сонно. – Она знает. Она скажет.

– Нам не страшен серый волк, – спел Серый.

– Ладно, режь поросеночка, – сказала Поволяйка. – Завтра покушаем с куличом.

Серый вынул из пальто ярко-желтый брусок ножа, нажал кнопку и упер лезвие Жэке в шею.

– Над ведром, дурак, – сказала Поволяйка и отступила на шаг. – Руки крюки.

Серый завел нож Жэке под подбородок и установил острие где-то под ухом.

Костя выбил оконное стекло, рванул щеколду и всунул голову внутрь.

– Стоп, – рявкнул он.

Поволяйка и Серый подняли глаза. Опорок обернулся и задрал голову.

– Вот сука, – сказала Поволяйка. – И тут успел.

– Успел, – подтвердил Костя и пояснил: – И вызвал ментов.

– Блефует, фашист, – тихо сказал Серый. Поволяйка мирно засмеялась.

– Не трогайте пацана, – сказал Костя.

– Почему? Потрогаем. И тебя потрогаем, – сказал Серый.

– Давай, иди, – сказал Опорок, схватив Костю за кисть, которую тот неосторожно упер в подоконник. – Ведро десять литров. Хватит на двоих.

– Зачем, – сказала Поволяйка. – С двумя возня. Света-то нет. Чемодан, блин, мудила, балует.

Костя ударил Опорка по державшей руке ребром свободной левой. Опорок зажал и эту. Потянул Костю за руки на себя. Костя уперся грудью в край окна, ногами в бортик крыши и тоже потянул на себя. Оба напряглись и запыхтели. Словно играли и мерялись силой.

– Упрямый какой, – сказал Опорок. – Отрежу щас лапочки.

– Глупый ты, блин, человек, Опорок, – сказала Поволяйка. – Всё б тебе пачкать. Грязнуля. А я мой-намывай.

– А чё сделать?

– Ломани ему руки и скинь.

– Да, – поддакнул Серый. – А нам убираться мудохаться. Зачем. Мужичок он нервный, пис…сака. Скажут – из окошка скакнул сам.

Опорок перевернулся вместе с Костиными руками. Серый с Поволяйкой подсадили. Костя бился. Опорок вылез наружу и упал вместе с ним в узком проходе между бортиком крыши и окном.

Опорок был атлетически силен, но «ломануть» руки не мог. Он делал дело, а Костя боролся за жизнь. Все же наконец атлет приладился к Костиным дерганьям, охватил его за пояс и, встав на колени, вывалил на бортик. Костя глянул в бездну и нечеловечески прижал Опорка за шею к себе.

– Серый, – прохрипел тот. – Оторви его, жопа… Серый торчал в чердачном окне, как суфлер.

– Сам ты это слово, – сказал он строго.

Опорок разомкнул Костины руки. Костя дернул четырьмя, вцепился ему в шею с боков, нажал и выдавился из объятий.

Внизу, на уровне плеч, вылез харчихин балкон.

Опорок лежал на Косте, чуть съехав. Костя вырвал руки, схватил его поверх спины за бедра и перевернулся вместе с ним через край. Опорок полетел вниз, соскочив с Кости, как крышка. Костя ударился больным ребром о балконный выступ и в болевой конвульсии дернул ногами. По инерции перевесил торс. Костя упал на балкон головой прямо в таз с жижей и захлебнулся.

34

ДАЕШЬ ДЕМОКРАТИЮ

Анну Поволяеву и бомжа Серого забрали, на этот раз окончательно.

Жэку Смирнова «потрошители» не тронули. Не стали брать на себя явную мокруху. Их виновность в убийстве семерых еще предстояло доказать. Прямых улик не было. Парочка, видимо, надеялась на адвоката и закон.

Катин брат очухался от вколотой ими «дури». Касаткина выловили из харчихиной пасхальной квашни и привели в себя. Опорок разбился насмерть.

У Кости был один новый и один повторный перелом ребра. В субботу его уложили на продавленный митинский диванчик. В Воскресение Христово, 11 апреля, он потребовал большую подушку и сел. Ему хотелось летать или, как минимум, ходить. Но в праздничное утро пришли – к нему.

Для начала Костиков и Дядьков выставили вон на­род. Улыбались. Прибыли они с красными гвоздиками, апельсинами и красным вином. Гостинцы принес Ко­стиков. Цветы были казенные, остальное – его. Следствие возобновилось, но черную работу сделал Костя, Славе осталось снять сливки.

Если б дело зависло, шкуру с него не спустили бы. К подмосковным «подснежникам» присчитали б еще семь. Но тем более радовал Костикова счастливый исход. Он был провинциально честолюбив и, в общем, добросовестен, хоть и метил выше.

Вчера они приезжали два раза. Днем примчались на Катин звонок, к счастью, сразу. Опорок лежал на асфальте и чудом еще дышал. «Скорая», арест чердачной пары, опросы, протокол, врач мальчику и Касаткину заняли полдня. После обеда к Косте приходил один Костиков и выяснял подробности насчет Поволяйки. Народ тоже приходил, но вчерашний разговор майор провел с Костей вдвоем.

Первая информация была скандальна и недостоверна. Сведения о любовнице Стервятова исходили от бабушкиной сиделки.

За сутки дело продвинулось. Костиков, поговорив с Касаткиным, побывал в двухсотке, где Опорок под капельницей успел выдавить Поволяевой проклятье. «Она всё делала, она – всё…» Больше Опорок не смог. К утру Слава съездил на Петровку и разобрался основательно. В управлении на Поволяеву А. И. имелась мелочь, но имелась.

Митинская история оказалась не для слабонервных. Вчера Костиков сказал Косте: молчи пока, сам понимаешь, Константиныч. К чему травмировать народ.

Но сегодня на радостях он был добрый.

– Валяй, излагай, – разрешил он. – Народ имеет право знать.

– Даешь демократию, – сказал Дядьков.

Катя выглянула в коридор. У дверей дежурили. Жиринский и пасхальные гости Блевицкий и «этосамовцы» Борисоглебский с Викторией Петровной курили, Кисюха напряженно глядела им в рот.

Катя кивнула, Виктория, Глеб, Аркаша Блевицкий и Жирный вошли, Кисюха ушла звать на рассказ. Через две минуты в комнате был весь этаж, оба отсека.