Дворянство. Том 2 (СИ) - Николаев Игорь Игоревич. Страница 12

— Господа, однако, сколь назойливыми стали нынче бродячие попы. Они клянчат подаяние, как увечные солдаты.

— Сдается мне, он больше смахивает на мужика, — предположил один из юных дворян. — Положительно, я теряюсь в догадках, откуда такая дерзость у подлеца?

— Помилуйте, кто дал ему фонарный шест? Или это метла? — поддакнул третий, вызвав новую волну остроумных замечаний.

Дружный смех вознесся к небу из пары десятков глоток. Елена отметила, что не ржет лишь один человек — пожилой воин, чем-то похожий на Дон Кихота в исполнении Ливанова, статный, увенчанный благородной сединой и суровый как воплощение духа истинного рыцарства. «Ливанова» сопровождал плечистый юноша, который сначала глянул на патрона, отметил, что тот даже не улыбнулся, и тоже состроил постное лицо.

— Но как это сюда пропустили?! Куда смотрят сержанты?

— Я бы отхлестал его перчаткой, но боюсь, ее затем останется лишь выбросить, а это лосиная замша самой тонкой выделки.

— Дорогой друг, рекомендую выпороть его ножнами!

Остроумные замечания следовали непрерывной чередой, однако исполнять эффектные намерения не торопились ни господа, ни слуги. Абсолютно глухой к оскорблениям Насильник вежливо закончил мысль:

— Я полагаю, что скрестить оружие, испытав воинские навыки, было бы честью для нас обоих.

У барона отвисла челюсть, снова раздался дружный смех, но уже гораздо более тихий и жиденький, зрители не очень понимали, как следует реагировать на происходящее. Елена думала, что вот-вот явится комиссар императора, но то ли Дан-Шину были не интересны суетные дела дворянской молодежи, то ли нога замучила до потери мобильности.

— Слышишь, ты… — Буржад помедлил, свирепо уставившись на щуплого задиру, однако Насильник по-прежнему взирал на закованного в сталь аристократа без всякого пиетета и тем более страха.

— Ступай с миром, божий странник, — скривил губы красавчик. — Здесь собираются воины, а не оборванцы. Кто-нибудь! — воззвал он. — Дайте убогому пару монет, пусть прикупит себе дерюгу, в которой дырок будет хотя бы поровну с материей! У меня нет при себе столь мелких денег.

Он демонстративно покрутил головой, разминая шейные позвонки, властно приказал, считая забавный инцидент исчерпанным:

— Меч! Господа, кто составит мне пару в новой сходке?

— Забавно, — Насильник растянул губы в неживой улыбке. — Я слышал, что в славном Пайт-Сокхайлхейе не все люди, облеченные титулами, достойно взращивают рыцарскую добродетель. Однако думал, что молва лжет…

Искупитель покачал головой, и вся скорбь мира отразилась на лице старого копейщика. Смех и остроумные замечания затихли как-то разом, будто холодные угли.

— Что? — барон, кажется, не мог поверить своим ушам. — Что ты сказал, грязное отродье?..

— Я назвал себя дворянином и прямо указал фамилию, — с арктической холодностью чеканил Насильник. — А затем предложил вам, любезный, испытать воинское мастерство на ристалище. Человек чести не может без должных оснований игнорировать такой призыв от равного себе. Ведь, как писали Госсон и Куаффар, единственное по-настоящему неотъемлемое достоинство дворянина, это его храбрость. Ибо в наши скорбные времена, когда гербы продаются, будто селедка на рынке, можно купить себе титул и назваться человеком чести. Однако нельзя купить доблесть.

Елена понятия не имела, кто такие «Госсон и Куаффар», но, судя по реакции, прочие свидетели странного диалога понимали о ком идет речь, и это их не радовало. Женщина отметила про себя, что позиция Насильника не безупречна, а явный, провокационный упрек в трусости все же слишком притянут за уши. С другой стороны, вроде неплохо получалось, во всяком случае, аристократическая молодежь переглядывалась с некоторой растерянностью во взорах.

Насильник испустил вздох, полный горечи, скорбно опустил голову, демонстрируя, какую нестерпимую боль причиняет его душе упадок аристократических нравов. Барон стиснул рукоять меча, и, казалось, был готов зарубить наглого старикашку прямо сейчас, на месте. Искупитель взялся за древко крепче и чуть сгорбился, готовый парировать неминуемую атаку, но вдруг один из товарищей остановил Буржада.

— Мир и рассудительность, любезные! — провозгласил он. — Мне кажется, это испытание в любом случае невозможно. Даже если сей муж с метлой… ах, простите, копьем, был дворянином, — осмотрительный оратор ясно выделил «если» и «был». — По его собственным речам ныне он божий человек. Как не может служитель Церкви править людьми в миру, так и грешный странник утрачивает право на исключительную добродетель благородного сословия. Ведь отныне его достоинство — в скромности, молитвах и заступничестве перед Пантократором за всех нас!

Кажется, этого Насильник не предусмотрел и на мгновение растерялся, а Буржад наоборот, вернул себе уверенность. Знаток устоев улыбался, не скрывая триумфа, прочая молодежь открыто предвкушала, как сейчас наконец-то погонит наглого попа из лагеря пинками и палками, чтобы не оскорблять духовную особу плетьми. Один лишь «Дон Кихот» скривился, открыто не поддерживая мизансцену, однако и не желая вмешиваться.

Елена закрыла глаза, отчетливо понимая, что наступило очередное мгновение выбора, и ее мир через считанные мгновения разделится на две части — происходящее и (пользуясь терминологией Патина) «неслучившееся». Насильник выпрямился, крепче сжал древко протазана, посмотрел прямо в лицо барона темными, немигающими глазами, Буржад снова перестал улыбаться, острие меча в его руках дрогнуло. Можно сказать, что над ареной повеяло смертью, хотя лишь немногие это почувствовали. Несмотря на то, что со стороны все казалось безобидным и почти мирным, счет пошел на секунды. Можно было не делать ничего и посмотреть, к чему приведет неминуемый и самоубийственный рывок искупителя, отправит ли Насильник впереди себя барона, а может и не его одного.

Можно было…

— Господа! — провозгласила Елена, громко хлопнув в ладоши. — Вы ошибаетесь!

— Мастер, у меня есть вопрос, — решилась женщина-писец накануне вечером.

— Да, слушаю, — благосклонно воззрился на нее Ульпиан.

Создавалось впечатление, что глоссатор поощрял интерес свеженанятого писца к разным аспектам почтенного занятия. То ли правоведу хотелось поговорить с новой душой, то ли юридический мудрец разглядел в помощнице некие таланты, скрытые пока даже от нее самой.

Елена сделала коротенькую паузу… а затем неожиданно задала иной вопрос, предельно далекий от первоначального замысла. Это случилось само собой, как забавное последствие столкновения интереса с робостью и опаской.

— Хм… — Ульпиан глубоко задумался над услышанным, хмуря жиденькие — не чета бакенбардам — брови.

Сквозь щель полуоткрытой двери глянул один из личных слуг юриста, убедился, что господину пока ничего не нужно, затем исчез. Свита Ульпиана относилась к Елене с абсолютным равнодушием, это женщину полностью устраивало.

— Любопытно.

Глоссатор посмотрел на собеседницу очень умно и остро, будто хотел уличить ее в фантазии, однако вслух проговорил иное.

— Как, напомни, это печальное событие именовалось?

— В моих краях его называли «Красной свадьбой», — осторожно, взвешивая каждое слово, вымолвила женщина.

— Не слышал. Впрочем, Ойкумена велика и многое в ней происходит ежечасно, чего не изведает даже мудрейший из мудрых, не говоря о простом человеке, — философски отметил юрист. — На твой опрос я отвечу следующим образом…

Елена отверзла уши, стараясь запомнить каждое слово. Интересно было услышать мнение о псевдо-средневековом казусе от носителя самой настоящей, без всяких приставок, средневековой морали.

— … Убийство само по себе грех и преступление. То есть по мерке Закона, — Ульпиан отчетливо выделил голосом это слово. — Старый барон совершил злое и должен быть предан суду. Однако на том сей вопрос не исчерпан. Ведь помимо законов, писанных рукой человека, есть правила, кои сложились в силу традиции, сиречь повторения разумного и отсеивания негодного, так же как упражнения тела и духа поощряют сильное и учат отказываться от слабого.