Атташе (СИ) - Капба Евгений Адгурович. Страница 36

— Что это было, Гоан? — спросил я, — Это что — твой тесть? Хорошо дерется.

Одной рукой я прижимал к распухшему уху револьвер: он был холодный и немного притуплял тянущую боль.

— Я ведь украл свою жену, джентльмены, — заговорил Гнор, — Когда колонию Кантервиль только-только основали, лет десять назад, тут было полно всяких уродов. Бывшие каторжники, шлюхи, пропащие личности... Ну, и Корк с семьей. У него водились деньги, он открыл трактир, гостиницу и бакалейную лавку, и доходный дом — сдавал комнаты. Дэзи была как будто не от мира сего: всегда аккуратная, миленькая, чистенькая... Я видел, как они на нее пялились, какие разговоры вели. Она мне очень нравилась, я старался оберегать ее, быть поблизости — и полюбил, понимаете? Ну, всё мне было в ней по душе: как она идёт, как говорит, как держит себя... Какие мысли высказывает. Я признался ей — а она сказала, что не любит ни одного мужчину. Какая-то тетка подслушала наш разговор, что-то там переврала... Мне пришлось ее забрать, слышите? Стали говорить всякое — что мы с ней переспали, что оставили в лесу нашего ребенка! Черт знает что. Я просто прискакал к гостинице, подхватил Дэзи в седло посреди бела дня и ускакал прочь из Кантервиля, не спрашивая согласия. Корк — за мной, со всеми своими людьми. Они избили меня до полусмерти, притащили в поселок и приковали к столбу на сутки. И знаете что? Дэзи, одна Дэзи принесла мне воды. А потом перерезала веревки, и мы сбежали... Жили некоторое время в Гель-Гью, детей завели. Я и там деревом занимался, вкалывал. как черт, открыл лесопилку.... Этот старый чёрт Корк такие письма писал, мол. вернись, доча, только будь рядом, не лишай деда общения с внуками... Как у такого чудища могла получиться моя Дэзи?

Он замолчал. Эш почесал кудрявую голову, поморщился, когда задел ссадину и сказал:

— Любов, да? У меня тоже любов била, в Гертоне. Я цветы носил ей, пионы... Я донёр ей дэлал, самый вкусный... Крыльцо шпаклевал, плитку ложил... Даже рубаи про любов читал под ее окном. Потом она говорит — уйди, Эшмуназар, ты чорний, папа сказал, чорножопий зять не нужен. А у меня жопа белий!

— Какая глупая женщина, — покачал головой Тесфайе, — Цвета совсем не различает. Ты, масса Эш, не черный, ты коричневый... Даже бежевый. Это я — черный.

Финикиец глянул на мавра странно, а тот поглядел на свои руки, пошевелил пальцами и задумчиво проговорил:

— Нет, и я не черный. Я коричневый. Это тамилы — черные, как уголь. А я — коричневый. Как шоколад.

Первым не выдержал Кузьма. Он загоготал неприлично громко, но заразительно. Тесфайе охотно поддержал веселье — а когда смеялся он, удержаться было невозможно. Его смех был булькающим, басовитым, раскатистым. Даже угрюмый Гоан и холодный Арис соизволили улыбнуться, а мулы так и вовсе заревели как оглашенные и рванули вперед.

— Тише, парни! Тише! Они думают, что появилось стадо гиен! — Гоан так и сказал — "стадо" вместо "стая", просто оговорился, имея в виду вполне серьезную ситуацию с напуганными мулами.

Но парни, услышав про то, что они — это "стадо гиен", ржали, как стоялые жеребцы, и останавливаться не думали. Наш возница только рукой махнул — и принялся успокаивать животных, пытаясь донести до них, что это никакие не гиены — просто пассажиры попались такие, с легким налетом кретинизма.

— Небось, и работы у тебя перед церемонией полно? — спросил Гоан у Пескателло — аппенинца, которому мы подвезли груз на фургоне.

Мы уже перетаскали паллеты со штапиками в большой сарай, где вдоль стен располагались рулоны с папиросной бумагой, мотки бечевы, мешки с корпией, сосуды с клеем и керосином.

— Город сходит с ума с этими фонариками. А я на этом наживаюсь. Я, Бурсет, Коппола... Раньше еще Лонгрен, но Лонгрен уже того... М-да... Я бы мог продать десять тысяч штук, но у меня не хватает рабочих рук. Парни ушли на войну, а девок я в своей мастерской не терпел и не потерплю...

— Послушай, — Гоан оглянулся на нас, — Я обещал парням работу, но мистер Корк опять ставит палки в колеса, не дает участок под вырубку... Я бы вернулся в Кантервиль, уладил дело — а они бы заработали у тебя монету-другую за пару дней, а потом вернулись ко мне, как раз ко вторнику. Там я или закажу лес выше по реке, или тестюшка уж соизволит поставить свою роспись под разрешением.

— М-да? — Пескателло оглядел нас критически, — А они чего не на войне?

— А они это... Ну, пациенты Синего Каскада, понимаешь? Народ работящий, но недалекий. Им на войну нельзя.

Прав был Корк — Гоан Гнор всё-таки сукин сын! Эш и Кузьма разве что огонь из ноздрей не пускали. Тес ничего не понимал, а Арису было плевать. А я что? Меня всё устраивало.

— А справятся? — засомневался фонарных дел мастер.

— Ну, ты им покажи несколько раз, как оно делается — медленно, шаг за шагом. И говори с ними громко и простыми словами. Кормить можно два раза в день, утром и вечером, спать клади всех вместе — больно они дружные, как братья прям...

— Ага, — сказал Пескателло, — Близнецы. Я заплачу по четвертаку за каждые десять исправных фонариков. Если поломают материал — вычту из стоимости. Спать положу во флигеле, столоваться будут там же. Как кончится материал — заплачу как полагается и выгоню к чертовой матери. Если согласны на такие условия — тогда по рукам.

Гоан глянул на нас и протянул руку:

— Они согласны. По рукам.

Мы полезли в фургон за пожитками, я сунул в "сидор" сверток с оставшимся шамонитом.

— Давайте уже, болезные, — помахал нам рукой Пескателло, — Шагайте за мной.

Нашему хозяину пришлось раскошелиться. Мы склеили несколько сотен этих чертовых фонариков за два дня, и штапики закончились, и от папиросной бумаги остались только жалкие обрезки.

— Может быть, останетесь у меня на постоянной основе? — спросил Пескателло, — Не обманул Гнор — вы и вправду очень работящие ребята. Обеспечу трехразовое питание, вместо флигеля выделю каждому по комнате...

— Нет, — сказал Арис, — У меня от клея пальцы слиплись.

Мы согласно покивали. Что-что, а играть роль кретинов получалось отменно. Даже усилий никаких особенных прилагать не нужно было.

— Жаль, жаль... Ну что ж, будете у нас в Лиссе — всегда добро пожаловать. Работу найдем.

Рассчитавшись, он, тем не менее, выпроводил нас за ворота.

— Командуйте, поручик! — Арис выразил общее мнение, — Вы здесь уже бывали, вам и вести.

В предвечерних сумерках я вел соратников вверх, в гору — по живописным улочкам Лисса мимо милых домиков, утопавших в тени фруктовых деревьев и магнолий, мимо уютных кофеен и сувенирных лавочек. Стараясь держаться подальше от оживленных городских артерий, чтобы не столкнуться с комендантским патрулем, который может заинтересоваться компанией крепких мужчин, мы двигались проулками и подворотнями, вдыхая ароматы цветов из палисадников, испражнений из нужников, выстиранного белья — с веревок, растянутых меж домами. Жилая застройка редела, уступая место зарослям кустарников и редким деревьям.

Кузьма по пути отбежал в сторону — и забрал целый поднос с пирогами у торговки, которая торопилась к морской набережной, туда, где собирались проводить торжественную церемонию. Ее товар точно нашел бы своего покупателя — там, где много людей, еда на вынос всегда нарасхват. Но звякнув горстью монет, которые сунул ей в ладонь преторианец, женщина довольно кивнула и пошла домой.

— Целее будет, — прокомментировал Кузьма, — Далеко еще?

У меня самого гудели ноги и спина, глаза слипались — всё-таки двое суток не разгибаясь провести с лобзиком, ножницами и кистью в руках — работенка та ещё. И вечное нервное напряжение — шамонит он и есть шамонит!

Мы прошли еще шагов семьсот по довольно крутой тропке — и Лисс внезапно закончился.. Он остался внизу, вытянулся вдоль побережья, огибая бухту полумесяцем. Как и большая часть городов нынешней Федерации — Лисс в первую очередь был портом, гаванью для парусных судов. Именно здесь, в этой обители карнавалов, веселья, прекрасных девушек и искусных мастеров строили и ремонтировали лучшие парусники в мире — по крайней мере, лиссцы были в этом уверены, хотя и лаймы из Альянса, и каталанцы из Руссильона, пожалуй, могли бы с ними поспорить. Лиссцы спорить не любили. Они любили веселиться, получать приятные впечатления и эмоции. Даже в те минуты, когда следовало грустить, они предпочитали делать это красиво.