Хищное утро (СИ) - Тихая Юля. Страница 81

Мне было очень нужно назвать нас словами. Привязать. Сделать частью реального. Превратить в привычку. Встроить в обыденность. Только так, в конце концов, и бывает.

— Мне кажется, если я опишу словами…

— Перестань. Нет. Не надо. Мне плевать, что ты не любишь меня, знаешь? Мне всё равно! Но я…

— Откуда тебе знать?

— Что?

— Откуда тебе знать про мою любовь? Ты же не можешь смотреть на мою голову изнутри, так откуда тебе знать, что я чувствую, и что во мне отражается?

— Чувства — шелуха. Важны поступки. Зачем мне слова, если нет ничего больше?

— Это говорит скалистый берег. Знаешь, что говорит ветер?

— Что?

— Что любовь — это намерение, воля, направление взгляда. Я смотрю на тебя, Пенелопа.

Мы молчали, но это была хорошая тишина: мягкая, дышащая теплом и предчувствием встречи. Серое небо загустело и собралось в быстрые, своенравные клубы туч, из-за которых размытым светлым кругом улыбалась луна.

Сад шелестел ветвями, рассыпался каплями, звенел — и чему-то неслышно молился; и в этой мирной гармонии звуков я различила трель первой.

— Слышишь? — я схватилась за рукав халата. — Варакушка!

Ёши склонил голову, прислушиваясь, — и улыбнулся ясной, чистой улыбкой. Птица пела отчаянно, прерывисто, серией свистящих трелей, превращающихся в быстрое клокотание.

— Да. Варакушка.

— Она живая, живая! Я думала, она замёрзнет. Что за шансы у глупой птицы были…

— А у нас?

— У нас?

— Что за шансы у нас? — глаза напротив блестели. — Можем ли мы… встретиться где-то на середине?

Это вряд ли будет легко, я зналаПр. Есть много способов жить гораздо легче. Но иногда хочется сделать настоящим что-то практически невозможное, — то ли из собственного всесилия, то ли из шёпота милостивых звёзд.

Наши пальцы сплелись. Я отражалась светлой фигурой в черноте его глаз, и что-то во мне сказало едва слышно:

— Я хочу тебе доверять.

А он отозвался:

— Я хочу поверить, что ты есть.

lxx

— Хотелось бы обратить внимание достопочтимого Конклава на…

Понедельники остались мукой, нескончаемым гулким кошмаром: на заседаниях фальшиво сочувствовали Роду Бишиг, допустившему громкую аварию в порту, в тысячный раз зачитывали одни и те же вопросы по поводу дела Родена Маркелавы и обсуждали какие-то нелепые ходатайства. Даже про свободный торг здесь почти не говорили: волки официально сообщили о том, что ведут расследование, но связь Тибора Зене с чернокнижием пока не была озвучена.

Иногда мне хотелось встать, откинув стул на мраморные полы, назвать всех бездельниками и попросить позвонить, если речь пойдёт о чём-то хотя бы относительно полезном. Но это было бы, конечно, неприлично.

Лира вернулась в город в начале мая, но приходить в Холл перестала, осознав это, похоже, глубоко бесполезным. Она осунулась, побледнела и выглядила тенью прежней Лиры Маркелавы, Королевы по жизни и отражению. Чёлка ей ужасно не шла, а нарисованный будто синими чернилами знак стал чётче и детализированнее.

— Ты говорила с Мигелем об оракуле? — спросила я как-то.

У Мигеля ужасно испортился характер, и на заседаниях он частенько припоминал другим Старшим старые обиды и нанесённые оскорбления. Даже Варра Зене, избранная новой Старшей вместо Тибора, которая пока чувствовала себя не слишком уверенно и старалась отвечать уклончиво и мягко, как-то отозвалась на его обвинения резко.

— Зачем бы?

— Он твой отец, он Старший, и он мог бы…

Лира только рассмеялась печально:

— Что он мог бы, если даже ему Роден не сказал ни слова?

У меня не было, честно говоря, уверенности, что Роден действительно был с Мигелем так уж молчалив. Става пока не радовала нас особенными открытиями: я знала только, что задержали какого-то высокопоставленного двоедушника, и что в Огиц прибыла пышная делегация лунных, среди которых были глаза сразу трёх жрецов. И всё же, если Роден был замешан, а Хавье с удовольствием обсуждал с Ёши чернокнижие, — мне с трудом верилось, что Мигель об этом не знал.

В самом конце апреля пришла скорбная весть: Магдалина Клардеспри умерла. Об этом Конклаву сообщила Жозефина, с привычно нейтральным, ровным лицом, — и мне казалось, что из всего Конклава расстроилось от силы три человека, а Мигель и вовсе как будто выдохнул с облегчением и одобрением. Но я не стала бы ручаться, что это не было плодом моей бурной фантазии и излишней мнительности.

— Она стала мне являться, — сказала Лира, когда мы закрылись с ней в моей гостиной пошептаться. — Оракул.

— Учит чему-то?

— Немного. Она сказала мне, что Роден будет жить, если ты его оправдаешь.

— Я?!

— Ты входишь в Конклав. Из пятнадцати Старших твой голос может быть…

Я потрясла головой:

— Лира, ты говоришь о невозможном. Я не могу судить иначе, чем по крови и по совести!

— Бишиг, пожалуйста. Ты слышишь? Я прошу! Пожалуйста! Он мой брат, он хороший человек и мастер. Ты не можешь убить его.

— Но ведь Оракул сказала, что только один из вас может…

— Я придумаю что-нибудь. Будущее переменчиво. И если оно будет хоть какое-нибудь…

Я не железная, у меня есть сердце, и оно болело от того, что она говорила. Мне не могло быть так страшно, как ей, — но от неё будто расходилась чёрным туманным кольцом эмоция такой силы, что ею сбивало с ног.

— Пообещай мне, Бишиг, — тяжело сказала Лира. — Пообещай мне!

Я обещала ей вспомнить о её просьбе, когда буду выносить решение, — это уже было куда больше, чем я должна была бы говорить. Лира смотрела на меня ожесточённо и зло, — так, будто готовилась за неправильный голос отдать меня саму морским чудовищам.

— Он убивал людей, — напомнил Ёши. Он лежал на разобранной кровати, заложив руки за голову, а я куталась в его халат; было раннее утро, которое мы провели в постели, и теперь для меня начинался день, а Ёши, наоборот, собирался наконец уснуть. — Он работал на чернокнижников.

— Он всё равно ничего не скажет, — тихо возразила я. — Какая разница, где именно он будет молчать? И неужели это я должна убить его за то, что…

Я утопила лицо в воротниках.

Халаты пропахли Ёши. Жёсткое шитьё царапало щёку, но я всё равно пряталась в тканях, в тепле и темноте, как будто какие-то тряпки могли продлить для меня беззаботную мягкую ночь, в которой не нужно было ничего решать.

— Иди сюда.

Он накрыл нас обоих одеялом.

Ёши пытался меня как-то убедить в том, что спальня — неподходящее место для того, чтобы обсуждать дела. В каких-то местах он портил меня и добился в этом серьёзных успехов: я безжалостно подняла ценник на нестандартных созданий, всерьёз подумывала о найме ещё одного подмастерья, а на фестивале Кораблей, когда мы смотрели с Ёши вместе масштабный речной парад, сгрызла огромное эскимо в шоколаде.

Но в каких-то других местах дурным влиянием была уже я. Так, Ёши всё-таки после долгих ворчаний взял на себя часть финансовых задач, заказал цветы для сада, а ещё — разговаривал со мной про работу, чернокнижников и деньги даже в ванне с солями.

Правда, иногда эти беседы сами собой превращались во что-то совсем другое.

Я вспоминала про Сонали и жалкий суррогат чувств всякий раз, когда видела шрам на его груди, и в какой-то момент эта мысль превратилась в повседневный фон, привычный и оттого почти неслышимый. Мы врастали друг к друга понемногу, привыкали, сближаясь; он слушал, как я пою, а я собирала его рисунки; он говорил о зыбкости и космосе, а я учила его составлять бумаги для получения сертификатов. И это было всё больше и больше похоже на настоящий брак, пусть без жаркой любви и безграничного доверия, но с уважением и принятием.

— Ты очень сильная, — сказал Ёши, касаясь чуткими пальцами шеи и гладя чувствительную линию, переходящую в ключицы. — Ты знаешь, как правильно.

— Да, — вздохнула я.

И, потеревшись носом о щетину, шепнула:

— Хороших снов.