Ее темные крылья (ЛП) - Солсбери Мелинда. Страница 49

— Эрис, если можно, — она кланяется, и я забавно слабо кланяюсь. Я вспоминаю: она — подруга Фурий, они жили с ней тут до Аида, она махала нам, когда мы плыли мимо башен в первый раз. Леди Раздора, звала ее Алекто.

Я игнорирую предупреждение, звенящее во мне.

— Я пытаюсь попасть в свой сад. Он у Элизия, но я не знаю, где это. Можете направить?

— Я могу отвести туда, если позволишь? — говорит она.

Я медлю, потом киваю.

— Спасибо.

Она протягивает руку, сгибая ее, как делал Аид, и я обвиваю ее руку. Может, и я научусь так делать, или буду всегда полагаться на других для перемещения по Подземному миру.

Эрис оставляет меня у стен со сдержанной улыбкой, пропадает, и тревога, начавшаяся в гавани, гремит, оглушая, все во мне говорит не открывать дверь, не входить.

Я нежно касаюсь ручки, и дверь открывается.

Удар мгновенный, как нога по животу.

Мой сад, мой красивый, чудесный, невозможный сад разрушен.

Все растения вырваны из земли, разорваны, растоптаны, их не спасти. Те, что не порваны, раздавлены, вбиты в пыль. Лепестки валяются, как конфетти, пыльца собралась как кровь. Кора моих прекрасных деревьев разорвана когтями, которые могут пробить камень. Разрушение методичное и намеренное, ни одно растение не оставили целым, надежды не оставили.

Я не могу это исправить. Тут нет жизни, чтобы вызвать ее. Нечего спасать. Я вернулась для этого, а все мертво. Мой красивый сад.

Бри стоит в центре разрушения. Ее ладони, ступни и саван в зелёном.

Ее глаза расширяются при виде меня.

— Я не…

Я поднимаю руку, и она замолкает, хотя ее губы движутся бесполезно. Я слышу только низкий гул в ушах, словно из улья. Улей словно в моей груди, словно я открою рот, и они вылетят, и я не смогу их вернуть.

Я тянусь, ищу, что можно спасти, но ощущаю только красный гнев, пожирающий меня, когти вырываются из пальцев, глаза темнеют, как у хищницы. Я сделала его, это была моя тайна, мое убежище, мое чудо. Теперь сад мертв. Я не хотела быть злой, я не хочу быть монстром, но что еще мне делать после такого? Я стою среди пустоши на месте сада, и та, кого я ненавижу больше всего в мире, как бы я ни притворялась, что она бывала на втором месте, в соке растений, в зеленых пятнах, как в крови.

Она была моей лучшей подругой. Я умерла бы за нее.

Я едва ощущаю, как крылья прорываются сквозь мою кожу, раскрываются.

Они не драконьи, как я представляла. Краем глаз я вижу их, темные, из тени. Как теневые слуги Аида.

— Кори, прошу, — умоляет Бри. — Я это не делала. Твои друзья — Фурии — сделали это. Они увидели, что ты возвращаешься. Они хотят, чтобы ты ранила меня. Я знаю, что заслуживаю наказания за Али, но я не делала этого. Я бы не стала так поступать.

Я закрываю уши, потому что не хочу слышать ее голос, ее оправдания. Я хочу винить ее в этом, хотя знаю, что она не могла это сделать, у нее нет когтей, чтобы рвать деревья и лепестки. Я знаю это, но не хочу думать. Ярость растет во мне, и будет так просто выпустить ее. Отомстить. Сделать то, что Мегера зовет правосудием.

Стать Вестницей Смерти.

Я вижу, как лечу по Подземному миру на теневых крыльях, все пустое, как раньше, но ставшее хуже из-за меня, из-за жестокости в моем сердце и того, что она сделала со мной. Хуже Тартара, хуже Флегетон, без жалости и любви хоть к кому-то. Существо без надежды, жаждущее только вредить всем на своем пути. Разрушать. Око за око навеки.

А потом я ощущаю слабую искру в углу, где Аид сеял наши семена. Что-то живое.

Я шагаю туда, последняя хорошая часть меня держится за искру, как за плот. Я падаю на колени, роюсь среди обломков, куски стеблей пронзают своим видом меня, как копья. А потом я нахожу слабый пульс жизни. Один крохотный цветок как-то выжил. Один из сотен, и хоть он примят, он еще жив. Едва жив, но, может, я могу работать с этим. Я спасла цветы на могиле Бри. Спасу и этот. Если нет… если я не смогу…

Я держу руки над ним, прошу его жить. Я вкладываю все сердце, и зубы уже не давят на губы, а когти — снова ногти, крылья пропадают. Я ощущаю, как лепестки задевают мою ладонь, открываю глаза. Гиацинт, черный, как глаза Аида.

Я сделала это.

Я встаю и поворачиваюсь к Бри.

Мы смотрим друг на друга среди развалин моего сада.

— Зачем ты сделала это? — говорю я. — Не тут. Почему Али?

Бри смотрит на меня вяло.

— Вот, в чем дело, Кор. Я знаю, что должна сказать, что любила его. И что не хотела, чтобы это случилось. И что я пыталась это остановить. Но это не так. Я не любила его и не пыталась это остановить.

— Так должно стать лучше? — поражаюсь я.

— Нет. Просто я не вижу смысла врать тебе.

— Тогда для чего все это было?

Она издает невеселый смешок.

— Потому что это было лето, нам было по семнадцать, и у меня ничего не происходило. Я всегда думала, что то лето будет лучшим в моей жизни, но, пока мы не прыгнул в море — помнишь? — так не было. Это было гадкое лето на гадком Острове. И когда мы прыгнули, я поняла, что, если хотела, чтобы лето было лучшим, нужно приложить усилия. И когда Али поцеловал меня…

— Он поцеловал тебя? — перебиваю я.

Она кивает.

— Я бы никогда не поцеловала его первой.

Я приподнимаю бровь.

— Правда. После тюленя…

Я знала это.

— Мы схватились друг за друга, ведь были взволнованы, и он поцеловал меня. Я оттолкнула его. Потом пришла ты, и я пыталась забыть об этом, но не могла. Я, правда, пыталась. Но я написала ему. Я сказала себе, что скажу ему, что это не повторится, но… это началось.

Я гляжу на нее, не могу поверить в то, что слышу.

— Так ты отбросила нашу дружбу и растоптала отношения, потому что тебе было скучно?

— Нет, потому что у меня не было ничего, а у тебя — все, и я хотела хоть раз чего-то.

Я лишена дара речи, рот широко раскрыт.

— У тебя был папа, — продолжает Бри, — который давал делать все, что ты хотела, в саду, рыть там, строить, и Мерри, крутая, относящаяся к тебе как к личности, и у тебя был Али. Тебе нравилось на Острове. Все было просто для тебя. Ты хочешь быть веганом: хорошо, папа просто заказывает тебе особую еду с континента, нет проблем. Ты не будешь пить воду: ладно, они добудут воду в бутылках из источника только для тебя.

Ее лицо становится уродливым, а голос — горьким.

— Ты хочешь, чтобы друзья остались — ладно, они пойдут в паб, чтобы весь дом был твой, оставят деньги для доставки, если не захочется готовить. Ты пробиваешь уши и оказываешься под домашним арестом на неделю за то, что сбегаешь. Я делаю так и оказываюсь под домашним арестом на все каникулы, и моя мама отцепляет их с моих ушей плоскогубцами, потому что не может понять, как открутить шарики.

— Но у тебя были серьги, — в ужасе говорю я. — Я видела в школе.

Она закатывает глаза.

— Я все исправила булавкой за ночь до этого, чтобы ты не знала. Я украла мамины серьги-кольца с двадцать первого дня рождения. Тебе можно было носить одежду, которую ты хотела, завести парня, а я даже волосы не могла обрезать. Моя мама все еще наряжала меня, Кори. Она покупала мне платья, будто я была куклой.

Я мотаю головой, потому что это не правда, это не может быть правдой. Я знала бы, ведь она была моей лучшей подругой, а лучшие друзья все рассказывают друг другу.

А потом я думаю о местах, куда мы ходили. Всегда мой дом, мы не оставались на ночь в ее доме. Бухта. Храм. Места, где нас не увидели бы. Красила ногти в красный, приходя в мой дом, а потом снимала лак перед тем, как уходила.

Я не знала.

— Я думала, будет лучше, когда родятся мальчики, но не стало, — заканчивает Бри.

— И потому ты спала с моим парнем? — говорю я.

— Я просто хотела что-то свое. И я знаю, что он не был мой, — говорит Бри раньше меня. — Я хотела ощущать себя нормально, и пару месяцев так было. У меня был парень, я обрезала волосы, и я рада, что сделала это, потому что потом я умерла. Я не могу жалеть, Кор. Прости, я ранила тебя, но я не жалею. Потому что я хотя бы немного пожила.