Тени над Гудзоном - Башевис-Зингер Исаак. Страница 3

— Да, штрудель — это дело! — с улыбкой ответил Цодек Гальперин, показав полный рот почерневших зубов, подлатанных там и сям золотом. Ему положили вилку, но Цодек Гальперин любил есть руками, короткими пальцами в бородавках. Кроме того, что он много ел, он мог целыми днями курить сигары. Борис Маковер говаривал, что Цодек Гальперин не курит сигары, а ест их. С него всегда сыпался пепел. Подушечки его пальцев и ногти пожелтели от табака. Рейца носила за ним пепельницы и следила, чтобы он не прожигал дырки в мебели. Черный костюм, который он носил во все времена года и при любых обстоятельствах, был весь в пятнах. Из ушей и ноздрей торчали пучки волос. Здесь, в Америке, он носил жесткие европейские воротнички, широкие галстуки и манжеты, прикреплявшиеся к рукавам. В Нью-Йорке ему приходилось отыскивать штиблеты с резинками — другой обуви он не желал надевать. В жилетном кармашке у него лежали часы-луковица с тремя крышечками. Доктор Марголин говорил, что Цодек Гальперин духовно и физически застрял в девятнадцатом столетии.

Сам доктор Марголин, высокий, почти шести футов, с длинным строгим лицом, холодными серыми глазами прусского юнкера и наманикюренными ногтями, держался прямо, всегда одевался и стригся по последней моде. В Германии он даже носил монокль. Поговаривали, что он разбогател, делая нелегальные аборты. Было трудно поверить, что доктор Марголин сорок лет назад был ешиботником в Гуре. Он говорил по-русски как русский, по-немецки как немец, по-английски — с оксфордским произношением. Все годы он занимался спортом. В Берлине у Марголина была аристократическая клиентура. Здесь, в Нью-Йорке, он уже успел стать членом всяческих иноверческих клубов. Но и в Берлине, и в Нью-Йорке он оставался близким другом дома Бориса Маковера, приходил на все его пирушки, был его семейным врачом. А когда доктор Гальперин принимался наизусть цитировать Гемару и где-то запинался, Соломон Марголин ему подсказывал. Он ловил его и на ошибках в латыни. Борис Маковер говаривал:

— Разве у тебя голова? Это не голова, а орган. Если бы ты, Шлоймеле, не занимался глупостями, ты бы всех за пояс заткнул.

Теперь он сказал:

— Послушайся меня, Шлоймеле, возьми кусочек штруделя. Он не может повредить. Все эти разговоры о калориях не стоят и ломаного гроша.

Доктор Марголин бросил на него холодный взгляд:

— Я не хочу, чтобы у меня было брюхо, как у тебя…

На стуле с плетеной спинкой сидел профессор Шрага, маленький человечек с белой бородкой, морщинистым личиком, жидкими седыми волосами, которые росли на его лысине, как трава на болоте, парой маленьких голубых глаз, подернутых красными жилками, и седыми кустистыми бровями. Довидл Шрага тоже учился в Швейцарии. Он происходил из варшавских знатоков Торы, хасидов, богачей. Он был старше доктора Марголина лет на десять и считался принадлежащим к предыдущему поколению. Довидл Шрага был из первых молодых хасидов в Польше, которые отправились получать светское образование. Он был еще учеником Хаима-Зелига Слонимского. [19] Шрага был математиком и какое-то время даже преподавал математику в Варшавском университете. Последние двадцать лет профессор Шрага занимался исследованиями в области психологии. И даже использовал для этого свои математические познания. Когда-то в Польше он водил дружбу со знаменитым медиумом Клусским. [20] Профессор Шрага приехал в Америку накануне Второй мировой войны, а его жена Эджа пропала у нацистов. Он до сих пор тосковал по ней и не переставал искать контакты с ее духом. Профессор редко принимал участие в дискуссиях: у него ослаб слух, а голос был настолько тихий, что его речь едва можно было разобрать. Он не мог и не хотел перекрикивать доктора Цодека Гальперина. Да и как можно спорить с фанатиком, который верит в самый худший из всех идолов, в человеческий разум? Профессор Шрага сидел с миной страдальца на лице — казалось, он едва сдерживается, чтобы не расплакаться. Он терпеть не мог высоких слов и запаха сигар и не притрагивался к угощению, которое перед ним поставили, а приходил сюда только потому, что Борис Маковер его поддерживал.

На соседнем с ним стуле сидела Фрида Тамар, младшая сестра доктора Гальперина, женщина за сорок со светлым лицом, мягким взглядом черных глаз и старомодной прической. Одета она была в черное платье с длинными рукавами — до самых кистей рук — и воротником, закрывавшим шею. Фрида Тамар была сестрой Цодека по отцу. Их отец, гровицкий [21] раввин, на старости лет второй раз женился на женщине из родовитой семьи. Фрида Тамар училась в Германии и вышла замуж за раввина из Магдебурга. Раввин погиб в Освенциме, а Фрида Тамар позднее получила американскую визу. Она молилась три раза в день и писала обзоры для религиозных журналов. Часто ее можно было увидеть в библиотеке на Сорок второй улице за чтением какой-нибудь святой книги. Если доктор Гальперин был шумным, то Фрида Тамар — тихой. Она любила своего старшего брата Цодека, но редко соглашалась с его речами. Стоило ему заговорить, как она принималась качать головой в знак несогласия. Шли слухи, что Борис Маковер собирается на ней жениться. Он бы и сделал ей предложение, но Фрида Тамар еще колебалась. Теперь она сидела, немного ссутулившись, ни намека на помаду, руки сложены, подол платья натянут до самых ступней. Тишина, которую она излучала, напоминала Борису Маковеру жен былых времен, про которых говорилось в книгах. Время от времени она взмахивала рукой, чтобы отогнать клубы дыма, которые ее брат, Цодек Гальперин, пускал ей прямо в лицо. Борис Маковер сказал:

— Фрида, дорогая, если вам душно, я открою окно, а то ваш брат дымит, как печная труба.

Фрида Тамар отвечала:

— Спасибо. Да кому мешает этот дым? Ничего страшного!..

На мгновение ее лоб прорезала морщинка. Борис Маковер вдруг понял, о чем она задумалась. Он словно прочитал ее мысли: дым в Освенциме был гораздо страшнее…

Здесь, в Америке, доктор Соломон Марголин редко носил монокль, но сейчас он сидел в гостиной Бориса Маковера и смотрел на все и всех одним прижмуренным и напряженным глазом, как будто через монокль. Казалось, он снова и снова возвращается к одной и той же мысли.

Доктор Марголин думал о том, что Борис Маковер действительно удивительный мастер во всем, что касается добывания кредитов, скупки домов по дешевке, создания буквально на пустом месте всякого рода предприятий, но того, что происходит в его собственном доме, прямо у него под носом, этого он не видит. Его единственная доченька Анна, ради которой Борис Маковер угробил свою жизнь, не была готова ограничиться двумя ошибками и собиралась уже сделать третью, которая станет самой тяжелой.

Первую ошибку Анна совершила, выйдя замуж за галицийского комедианта Яшу Котика. Яша Котик действительно был известным актером в Берлине, но весь его талант состоял в передразнивании евреев. Он передразнивал плохой немецкий, на котором разговаривали евреи, но при этом и сам говорил по-немецки не намного лучше своих персонажей. Вся эта авантюра продолжалась год, если не меньше, но Анна успела обжечься. Она заболела и впала в депрессию. Он, Марголин, был ее врачом и знал все ее тайны.

Годы спустя во время своего бегства от Гитлера Анна снова совершила чудовищную глупость: влюбилась в Станислава Лурье, у которого уже были жена и двое детей. Старше ее на двадцать лет, он к тому же был неудачником, лжецом, человеком раздражительным и болезненным. Семья его погибла от рук Гитлера. Сам Станислав Лурье спасся, но проходили годы, а он так ничего и не зарабатывал. Он умел лишь разговаривать на цветистом польском и похваляться небывалыми подвигами. В Варшаве он не был полноценным адвокатом, а до конца оставался стажером, «аппликантом», как это называлось в Польше. Какая-то должность была у его жены. А здесь, в Нью-Йорке, он сидел на шее у Бориса Маковера. Доктор Марголин открыто говорил Анне, что она должна отделаться от этого типа, иначе он доведет ее до сумасшедшего дома. Но она, еще не освободившись от Станислава Лурье, уже была готова совершить третью сумасшедшую глупость. Здесь, в гостиной своего отца, она открыто крутила любовь с Герцем Грейном, женатым человеком, отцом взрослых детей. Кроме Бориса Маковера, все замечали, что происходит. Она вращалась и парила вокруг этого Грейна. То она присаживалась к нему на шезлонг, то шептала что-то ему на ухо; то она показывала ему какую-то фотографию, то просто стояла, восхищаясь им, и безотчетно улыбалась, как улыбаются те, кто целиком захвачен своим влечением. Станислав Лурье каждый раз при этом обращал на нее взгляд своих желтых глаз. Фрида Тамар кусала губы. Даже старый профессор Шрага усмехался в седую бородку. Он, Соломон Марголин, уже предупреждал Бориса Маковера, чтобы тот не приглашал к себе Герца Грейна, потому что Анна идет по ложному пути, но Борис Маковер отвечал: