Тени над Гудзоном - Башевис-Зингер Исаак. Страница 97

Грейн торопился снять талес и филактерии. Он сам был немного удивлен этим приступом ереси, произошедшим с ним именно в синагоге. Он уже сделал движение, чтобы снять головной филактерий, как ему пришло в голову: если все, о чем он сейчас думал, верно, то Гитлер был прав! Это же мысли Гитлера!.. Ведь так мыслили все убийцы во все времена. Значит, я становлюсь на их сторону? Я соглашаюсь с теми нацистами, которые заставляли евреев самим копать себе могилы… Гуманизм? Что такое гуманизм? Человек обязательно должен развиваться, прогресс необходим. Почему должен? И почему кто-то должен страдать, чтобы другой человек мог развиваться? А не является ли прогресс сам по себе следствием бессчетных убийств? Разве не Французская революция стала символом прогресса? Разве все гуманисты не восторгаются Французской революцией и ее гильотинами? Кто самые великие гуманисты? Опять же генералы. Разве не является Сталин продуктом гуманизма? Ведь все эти злодеяния совершаются во благо человечества… «Ну, значит, я неспособен верить ни в Бога, ни в человека. Такова горькая правда…» — решил Грейн.

Он сидел тихо. Раз уж приходится выбирать между Богом и человеком, то уж лучше Бог. Человек-то наверняка ничтожество. Даже если Бог — убийца, а Он самый великий убийца, умный убийца, убийца, который властвует над мириадами миров… Даже Бог Спинозы дает больше утешения, чем все людские обещания, вместе взятые…

Грейн встал и начал читать молитву Восемнадцати благословений. Он не мог сидеть просто так, замкнув уста. Он должен был поддерживать эту игру. Грейн шептал молитву и понимал, что эти же слова тысячи раз повторяли его отец, его деды и прадеды, все его предки со времен мужей Великого Собора. [304] В этих словах, по крайней мере, есть добрый намек — намек на то, что Бог и человек должны быть добрыми, милосердными, святыми. Это евреи придумали себе доброго Бога, и они служат ему. Пусть реальный Бог — это мудрый убийца, но у евреев Польши, Испании, Вавилонии, Эрец-Исраэля есть свой идеал Бога, и они служат ему: Бог, который добр ко всем и милосерден ко всем Своим созданиям; Бог, который поддерживает всех упавших, выпрямляет всех согбенных; Бог праведный на всех путях Своих и справедливый во всех творениях Своих, близкий ко всем, кто воистину взывает к Нему…

Может ли он, Грейн, отвернуться от этой фантазии? Может ли он смириться с реальностью? Нет, не может. Эта выдумка слишком глубоко вошла в его кровь. Точно так же, как он не сможет съесть рака или клопа, как не сможет выйти на улицу в чем мать родила или усесться справлять нужду посреди Таймс-сквер, он не сможет смириться с убийством, с грабежом, с распущенностью. Он не сможет с этим смириться, даже если сам совершает подобные деяния. Он и вор, которому отвратительно воровство, и убийца, которого убийство приводит в ужас. Он еретик, который в час беды и при виде несправедливости или позора возносит глаза к небу и молит Господа, существование которого отрицает… Потому что Бог у евреев — это болезнь, навязчивая идея, мания. Мысль о том, что Бог добр и справедлив, является для еврея сутью жизни. Хочет он того или нет, но у еврея всегда есть счеты со Всемогущим, и, вне зависимости от того, восхваляет он Его или хулит, любит он Его или ненавидит, избавиться от Него он не может. Из всех комплексов, которые есть у еврея, только комплекс Бога является для него фатумом Еврей не может убежать от Бога, как не может вылезти из своей кожи, убежать от своей крови, от своего костного мозга… Когда еврею кажется, что он убегает от Бога, он фактически все крутится и крутится вокруг Него, как осел, ходящий на мельнице по кругу, или как караван, блуждающий в пустыне… Фактически эта истина касается всего рода человеческой). Где то должно существовать нечто доброе и справедливое, некая правда и некое всемогущество…

«Тогда какой смысл бороться против собственной природы? Куда завели меня попытки убежать от нее? Куда они завели этот мир? Я обязан играть в эту игру до конца. Без нее я не могу дышать. Без нее я — это не я…»

Он склонился, произнося «Благодарим Тебя…» [305] Он произносил эти слова и как будто разжевывал их, стараясь получше ощутить их вкус. Он завершил молитву Восемнадцати благословений: «Бог мой! Убереги мой язык от злословия и уста мои от лживых речей, и перед теми, кто проклинает меня, пусть душа моя хранит молчание, и пусть душа моя повергается в прах перед каждым. Раскрой мое сердце для Торы Твоей, и да устремится душа моя к исполнению Твоих заповедей. И поскорее разрушь козни и расстрой замыслы всех, задумавших против меня недоброе…»

Да, он, Грейн, должен обращаться к доброму Богу, разговаривать с Ним. И не важно, есть ли Он или же Его нет, действительно ли Он добр (на свой Божественный манер) или же Он зол, равнодушен и является, по сути, всемогущим дьяволом. Был четверг, когда после Восемнадцати благословений читают «Таханун», [306] и Грейн принялся произносить вслух: «Виновны мы: были вероломны, грабили…» Это были слова той исповеди, которую еврей произносит каждый понедельник, каждый четверг, каждый Судный день и перед смертью…

7

Когда Грейн вышел из синагоги, солнце уже сияло вовсю, улица была полна людей. Машины собирали мусор из баков, стоявших на порогах домов. На ступеньках сидели пуэрториканцы в пестрых рубахах или полуголые, с лицами, говорящими о войнах, смешении рас, о древнем насилии и горе, которые не исчезают бесследно даже спустя поколения. Почти все женщины были беременны. На телеге, запряженной старой клячей, были навалены подгнившие помидоры, а их продавец орал как безумный. Откуда-то появился полисмен-негр, ловко крутя своим жезлом. На тротуаре рядом с мусорным ящиком лежал пьяный с разбитым заросшим лицом, красным, как от чесотки. Он шлепал губами и пускал слюни. Из его глаз текли слезы страдания человека, полностью утратившего над собой контроль. Казалось, что этот человек горит изнутри от алкоголя и может в любой момент вспыхнуть, как бумажный фонарик. Грейн пошел к Сентрал-Парк-Уэст. Он ощущал некое подобие голода, но решил про себя поститься весь сегодняшний день безо всяких вздохов. Он дошел до того дома, в котором жил, поднялся на лифте. «Что я делаю? — спрашивал он себя. — Они ведь, наверное, еще там…» Но при этом он откуда-то знал, что их там нет. Грейн позвонил.

Никто не откликнулся. Он отпер дверь и позвал:

— Анита!

Грейн был уверен, что никто ему не ответит. Однако он услышал шорох, шаги, и Анита появилась перед ним в халате и шлепанцах. Она выглядела заспанной, бледной, растрепанной. Грейн смотрел на нее как на галлюцинацию, не желающую исчезать.

— Он еще здесь? — спросил Грейн.

— Нет, — ответила Анита так спокойно, как будто привести мужчину на ночь в родительский дом было самым обычным и принятым делом.

Грейн помолчал.

— Я теперь буду здесь. Раз у тебя есть где-то комната, больше не приходи сюда.

— Нет.

И Анита вернулась в спальню.

То, что он, Грейн, сейчас делал, было не в его характере, и он знал это. Он смирился, им овладело чувство покорности, которого у него никогда прежде не бывало. Он больше не был Герцем Грейном. Он был надломленным евреем, грешным и смущенным. Он вошел в свою комнату и уселся на стол. Во время молитвы, после молитвы, по дороге сюда он принял решение: вернуться к Лее. У Эстер есть муж. Анна молода и энергична. Если кто-то нуждается в нем, то это Лея. Ему вообще не надо было от нее уходить. Все кары обрушились на него из-за того, что он натворил. Он отдавал себе отчет в том, что делает. Лея измучена, больна, озлоблена. В ней нет ни малейшей искры сексуального влечения. Он как будто сам приговорил себя к жизни без любви, но все страшные события, которые произошли после того, как он ушел от Леи, ясно показали ему, что следует сделать. У него было только два пути: один — к пропасти убийства, разврата, лжи, а другой — к аскетизму. Среднего пути не существовало.