Банкир - Катериничев Петр Владимирович. Страница 29
Вострякова превращать свою жизнь в прочерк не желала, а потому старалась жить по понятиям. Не была жадной, аккуратно выплачивала положенное и — жила.
Года четыре назад хотели ее «просватать» — уж очень соблазнительными выглядели созданные ею «тропочки» для транзита наркоты. «Сватали» — вроде бы мягко, но неотвязно, и Галина Петровна решилась на шаг неординарный: собрала сначала «Педсовет», а потом и «Родительский комитет», на котором изложила концептуально: любой прокол по наркоте сыпанет всю контору с потрохами, это уж всенепременно; нет, на нашей стороне все останется по-прежнему, ибо деньги покупают пока все, а Павки Корчагины даже при погонах и «пушке» особенно долго не живут… Но с той стороны — агентство угодит в угольно-черный список, и это накроет медным тазом розовые мечты азиатов о светлом будущем в просвещенных Европах… Мечты — мечтами, их в банк не сложишь, но, кроме всего, будут потеряны деньги, и очень немаленькие…
«Родители» перетерли и почли речь Галины Петровны разумной. Весьма разумной. Она рассчитала все правильно: помимо желания избавить соотечественников от войн, катаклизмов и бурь, «родители» преследовали и некие политические цели… Как докладывали ей сотрудники собственного отдела безопасности, все «патриархи» были в своих странах людьми не последними, нередко при погонах, орденах и регалиях. Переговорив с московскими авторитетными людьми, пришли, как водится к консенсусу (слава Богу, не в Колумбии живем!) и дали Гале «добро» на светлый бизнес.
С Галей Петровной Лена Одинцова познакомилась случаем самым необычным, чистый форс-мажор: в двенадцатом часу летней ночи шестнадцатилетняя тогда девчонка нарисовалась в дверях квартиры Сергеевых, придерживая окровавленного хозяина дома, возвращавшегося, как выяснилось позже, в некотором подпитии по случаю успешного испытания какой-то там очередной убийственно-научной машинки и изрядно схлопотавшего по мордам по проходе через двор от местной хулиганствующей молодежи, страдавшей от избытка гормонов в крови. И хотя времечко было тогда почти законопослушное и ростки «общечеловеческих ценностей» еще не вызрели в плоды многолюдных вооруженных разборок, народец уже опасался мешаться в «чужие базары» и на лежащего мужчинку, явно попахивающего алкоголем, с разбитой в кровь физиономией, внимания обращал не больше, чем на пьяниц, мочившихся в подворотнях, стараясь обойти хорошим крюком: от греха.
Алексей Михайлович стал не просто невинной жертвой избиения — ему изрядно раскроили кожу на голове рояльной струной «поперек скальпа»; но, верный себе, он не стенал и не хныкал, упорно поднимался, пытался идти к дому и с той же периодичностью падал: как выяснилось, он получил сотрясение умных технических мозгов и не мог держать равновесие.
Кувыркался он так, наверное, с час, и Бог знает, чем завершилось бы такое кувыркание для кандидата технических наук, если бы не Ленка Одинцова. В упомянутый вечерок ей было шестнадцать лет со всей присущей этому милому возрасту дурью. Ей нравилось бродить московскими двориками теплым вечером, распустив светло-русые волосы по плечам и представляя, как же живут здешние люди: в огромных квартирах, в центре огромного города… Читала вывески на некоторых домах: «Здесь жил и творил…» — и… играла. Как бы жила она сама, если бы родилась двадцать, сорок, сто лет назад… И если бы муж ее был летчик-испытатель… Нет, лучше — секретный физик… Или — кинорежиссер… Или — глава тайного мафиозного клана, связанного с сохранением золота партии или сокровищ тамплиеров, чудесно оказавшихся на территории России… Или…
Лена Одинцова жила в Москве уже год. Прибыла из старинного русского городка Покровска в столицу, обучалась в медучилище на фельдшера («Выучишься, глядишь — в институт поступишь… Люди, пока здоровы, за лихом гоняются, а как прихворают — так и небо с овчинку, и мир — с копеечку. Старайся, дочка, будешь хорошей лекаршей — так и без куска хлеба никогда не останешься, и от людей — уважение… Старайся…»). Слова мамы, медсестры в райбольнице, Лена запомнила накрепко и — старалась. Но — мечты… И в двадцать, и в тридцать, и в пятьдесят для многих людей они — реальнее окружающей жизни, для шестнадцатилетней же девчонки, глядящей на мир еще из неушедшего детства, мечты порой казались самым настоящим будущим. Ее будущим.
Воспитывалась она на книгах, и среди сверстниц, девчонок пробивных и циничных, ей было то грустно, то скучно — как и им с ней. Девочки в долгу не остались и прозвали ее «соломенной вдовой» и «отмороженной леди». Встречи со сверстниками ее не интересовали — ни появившиеся «крутые парни» из ближнего Подмосковья, ни «золотая молодежь» центра не волновали воображения девушки.
Хотя и «синим чулком» она не была — с девственностью рассталась легко, еще в родном городке, и, признаться, из чистого любопытства. Парнишка ушел в армию, пытался писать ей письма, но они показались Лене скучны; а потом — отъезд в Москву, новая жизнь… Хотя… Она бродила по центру, выпивала где-нибудь на Тверском или на Арбате чашку-другую дрянного кофе… И порой ей казалось, что жизнь ее так и пройдет — серо, бедно и бесцветно…
…Услышав стон, увидев мужчину, то поднимающегося, то снова падающего навзничь, Лена подошла не медля. Ужаснулась про себя жестокому, набухшему кровью рубцу через всю голову и подхватила раненого. Тот посмотрел на нее, попытался улыбнуться.
— Я здесь… недалеко… — Мужчина назвал адрес.
Ленка тащила Сергеева и… снова играла. На этот раз — в сестру милосердия, вытаскивающую из-под огня раненого бойца…
Галя Петровна, увидев в проеме открытой двери окровавленного мужа, поддерживаемого юной дамой, в истерику не падала, воплей не издавала — скомандовала быстро: «Заноси!»
Про себя Галя Вострякова оценила и то, что сопливая девчонка не только не побоялась, но и не побрезговала тащить до дому подвыпившего окровавленного мужчину, перепачкав кровью светлый джинсовый костюмчик, судя по всему у нее единственный…
Слава Богу, свекровь по летней поре была с внуками на даче, и лишнего воя слышать не пришлось. Сергеева уложили на кушетку, Лена потребовала гидроперит и ловко промыла рану.
Галя тем временем покрутила диск телефона, и через десять минут в квартире появился Лев Эммануилович Берен — хирург жил в соседнем подъезде. Худенький, лысый, в пуловере-безрукавке и стареньком, аккуратно заштопанном пиджачке, в круглых металлических окулярах, Лев Эммануилович походил на сильно постаревшего подростка; темно-карие глаза за толстыми линзами были наполнены грустью и одиночеством: супруга скончалась, дети — Соня и Марк, проследовав транзитом через земли обетованные, обустроились в Штатах…
В руках у Льва Эммануиловича оказался старомодный кожаный саквояж; осмотрев раненого, он скоро выписал направление, позвонил в приемный покой районной больницы, где проработал свыше тридцати лет, и лично сопроводил больного до отдельной палаты…
Хорошо, деньги были. Гале Петровне удалось убедить свекровь снять мужево наследство со сберкнижек и обратить в «зеленые»…
Лев Эммануилович, тушуясь, принял гонорар — «Ты уж прости, деточка, жить как-то надо» — и удалился. Леночку Галя просто не отпустила.
Устроились на кухне, выпили славного армянского, и Галя разревелась. И из-за Лешика — тихого, умного и доброго человека, никого никогда не обидевшего, да и вообще — по жизни.
Потом болтали до утра. Галя подобрала Лене пижаму, а когда та появилась из душа, только глянув на нее, выдала:
— Тебе не медсестрой, тебе — фотомоделью работать! Хотя…
— Что — хотя?
— Не очень ты здешняя девчоночка…
— В смысле?
— Читаешь много, думаешь много… И красивой жизни тебе, как я вижу, не надо…
— Еще как надо! Только… Это же не кабаки, не шубы норковые, не мужики, не деньги… А чтобы — кра-си-во!
— Вот я и говорю — нездешняя!
— Здешняя! Еще какая здешняя! Ведь красиво и хорошо все — это когда любовь.
— Любви хочешь?
— Да. И счастья. Разве кто-то хочет другого?