Тропа барса - Катериничев Петр Владимирович. Страница 63

Альбертик же стал оставаться в нашем корпусе за ночного воспитателя; после отбоя холопки сбегались к нему «за выправлением осанки», потом втихаря подтягивалась и Инесса. Не знаю, чем они там занимались таким большим коллективом, но сама Инесса визжала, как циркулярная пила.

Утром вышагивала по коридору, как швабра в юбке, а под глазами темнели круги.

Альбертик — тот жрал за семерых, сиротка…

Так все и пошло, прямо тишь да гладь: Альберт Ванныч обучал старших девок «шейпингу и массажу», самолично обмывал их в душе, за что, собственно, и стал Ваннычем.

Глава 33

Примерно раз в полтора месяца стало наезжать областное начальство: под предлогом медосмотра Инесса устраивала для них «показательные выступления», дармовой стриптиз, загодя отбирая самых хорошеньких малолеток. Девчонки раздевались перед высокими комиссионерами донага, а те, обряженные в белые халаты, с ученым видом рассматривали каждую по всем статьям, хотя к медицине имели такое же отношение, как я-к английскому королевскому дому.

Но — кто поймет эту жизнь?

Все быстро оценили выгоду «показательных шоу». На детдом посыпался водопад гуманитарной помощи, спонсорских пожертвований, денежных вливаний. В детдоме стало жить действительно сносно: учителям прибавили зарплату, обеды и ужины — всегда с мясом или рыбой, все одеты не просто опрятно, но достаточно дорого по тем временам. Душевые облицевали импортной плиткой, закупили телевизоры и даже видики, в кабинете Инессы появился черный деловой мебельный гарнитур «Президент» и компьютер. Плохо было только одно: аппетиты Инессы и ее кавалера разрастались.

Кураева и Кривицкая совращали мальчишек — для себя и совсем еще юных девчонок, детей — для Инессы. Забурели, ходили примадоннами…

Мы с Медвинской жили уединенно: она раз в две недели уезжала с «родственниками».

Я же усиленно занималась спортом: колотила оставшиеся макивары руками и ногами и дни напролет дырявила мишени. Петрович, как и все, знал о том, что происходит в детдоме, но помалкивал: он был очень нездоров, сердце, а остаться на старости лет больным бездомным бомжем — кому хочется? Никому. Инесса же считалась хорошей хозяйственницей и педагогом-новатором. Учителя или приходящие воспитатели, может, и судачили втихомолку, но точно они ничего не знали.

Короче, жили мы сами по себе, детдом — сам по себе. Но Инесса смотрела все большим волком… Особенно на Катьку — про нее было доподлинно известно, что она блудит с каким-то начальником; видать, опасалась: а вдруг огласка? Долго так продолжаться не могло.

…А той ночью ко мне завалились все разом: Кураева, Кривицкая и Ванныч — в полном блеске. Все были в изрядном подпитии.

— Ну что, центровая, дрыхнешь? — начала Кураева. — Хотя какая ты теперь центровая? Так, бикса вокзальная! Что, не ваша теперь власть?

— Выметайтесь отсюда, — сказала я. — Выключите свет и выметайтесь!

— Батюшки светы, какие мы грозные! А никто не боится, поняла? — подключилась Кривицкая. — Сладко жрать при Инессе тебе нравится? Нравится. А жрачку отрабатывать надо. Пошли, я сказала! И пижамку свою куцую можешь здесь оставить, она тебе не понадобится!

— Я сказала — выметайтесь!

— Блин, давно бы тебе морду располосовала, если бы ты Инессе не глянулась! Иди познакомься с мамулей побли-и-иже!

— С кем?

— Инесса — наша маму-у-у-ля. Наша ла-а-а-асковая мамуля… Наша стро-о-о-гая мамуля… — Взгляд у Кривицкой поплыл, словно она наглоталась таблеток.

— Да пошли вы вместе с ней, сучки!

— Кураева, ты слышала? Она нас сучками обозвала!

— Может, ей морду набить?

— Да запросто. Это она в спортзале привыкла мешки молотить, а если по-нормальному…

— Так ты что, не пойдешь? — разлепил наконец губы-пельмени Альберт. — Инесса велела тебя привести. Я встала:

— Попробуй. Приведи.

А голову поволокло той, знакомой мне дурью… Руки повисли расслабленно, тело словно обмякло, готовое в долю секунды взорваться резкой отработанной серией.

— А я и пробовать не стану, — пьяно вякнул Альберт, вознамерился встать с продавленной сетки и тут же снова упал на нее задницей.

— Какой ты ми-и-илый! — Кураева завалилась на Альберта, рукой полезла ему в штаны. — А давай займемся прямо здесь, а? Пусть эта шмакодявка слюни пускает…

— Дура ты, Глебова… — подхватила Кривицкая. Прищурившись, закурила длинную черную сигарету, пыхнула дымом мне в лицо. — Была бы умной, давно в югославском бельишке бы щеголяла. А так — пугало пугалом. И Буня тебе покровительствовал из жалости: девка худосочная и на голову малость трахнутая, жалеть ее можно, а вот любовью он с нами занимался, поняла? Ой, как занимался… Тебе, подстилке ментовской, не понять!

Договорить она не успела. А я не успела ничего подумать. Нога сам собой полетела девке в голову, и Кривицкую смело на пол.

Альберт и Кураева смотрели на меня осоловело, не сразу поняв, что произошло.

Я стояла в боевой стойке.

Альберт осклабился пьяно:

— Ты че, крутая сильно? Щас я тебя, суку, выпорю! На этот раз он вскочил легко, оттолкнувшись обеими руками от кровати. Я сделала ложный выпад рукой и ногой ткнула в пах, коронным ударом, дважды. Он согнулся, я хотела добавить, и — словно что-то взорвалось в мозгу: стерва Кураева зашла сбоку и двинула меня по голове цветочным горшком. Я рухнула в глубокую темную яму.

Я очнулась, связанная по рукам и ногам. Альберт Ванныч стоял в своем неизменном адидасовском костюме рядом с кроватью. Тут же была и Инесса.

— Что будем делать с этой сучкой? — Альберт смотрел на меня, как на бревно, которое предстоит распилить и бросить в печь. — Займешься ею или мне самому заняться?

— Кобель ты… — Инесса провела рукой по моей ноге вверх, больно схватила:

— Ну что, хорошо?

— С-сука… — выдавила я сквозь зубы. Странно, но страха совсем не было. Только злость. — Попробуй тронь… Я тебя пристрелю, поняла?

Инесса поняла. Самое удивительное, что и до меня тоже дошло, что я говорю абсолютно серьезно и способна пристрелить эту стерву безо всякой жалости. Вместе с этим накачанным кобельком.

Пощечина была резкой и звонкой. Инесса хлестала меня по щекам, еще, еще… Я зажмурилась, чувствуя, как рот наполняет кровь от рассеченных губ… Голова загудела, словно колокол, а она все лепила и лепила свои оплеухи… Неожиданно затрещины прекратились. Инесса завизжала, как течная кошка, и кинулась на Альберта, завалила его, уселась сверху… И снова заорала — теперь ее голос был похож на визг циркулярной пилы, под которую подставили железный рельс…

Я плакала. Слезы попадали на разбитые губы, их щипало жутко…

Инесса затихла, встала, подошла ко мне. Бесцеремонно сунула руку в трусики.

Скривилась:

— Сухая, как наждак. — Повернулась к Ваннычу, констатировала, пожав плечами:

— Больная, наверное.

— Сама ты — сука бешеная! — выкрикнула я, выплевывая слова вместе с кровью. В ответ получила тяжеленную затрещину, такую, что голова дернулась и поплыла куда-то — это «мужественный» Альбертик расстарался…

— Ну и что будем с ней теперь делать, мамуля?

— Раз больная — будут лечить. В дурдоме. — От чего?

— Там найдут.

— А все же?

— Отправим ее по наркоте. На месячишко. А та позабочусь: из дурки она уже не выйдет. Никогда.

— А эта ее товарка? Соседка по комнате. Вдруг хай подымет?

— Не подымет. Медвинская та еще стерва, я их на нюх чую!

— У нее Гордиенко в заступниках.

— Точно знаешь?

— А то…

— Ничего. Найдем и на нее управу. А Гордиенко тот — сластолюб, каких мало.

Пригласим-ка его к нам на пикничок, а?

— По полной программе?

— Обязательно. Медосмотр, все такое… Да поглядим, кто ему приглянется… С тремя в коечке покувыркаться куда веселее, чем с одной…

— А если он подставу почует?

— А мы ему — эфедринчику в винцо… Ты же знаешь, что он с людьми делает, а? Не мужчинка, а просто один сплошной пенис! — Инесса облизала губки. — И крошкам не забудь вколоть, чтобы развлекли Михаил Семеныча по полной программе… Так что Катьку, как только объявится, под белы руки — и в дурку, следом за ней…