Легенды и были старого Кронштадта - Шигин Владимир Виленович. Страница 17

История оставила нам и примеры матросского остроумия. Из воспоминаний адмирала Д. Н. Сенявина: «Гардемарином я сделал на море две кампании. Первая, в 1778 году на корабле «Преслава» от Кронштадта до Ревеля и обратно. Будучи в Ревеле в ожидании корабля от города Архангельска, чтобы с ним соединиться и вместе следовать в Кронштадт, случилось в первых числах сентября время дождливое и холодное, после просушки парусов и прикрепления их, упал у нас матрос в воду с грот-брам-рея, в тот самый миг офицеры и матросы бросились все на борт, кто кричат: «Давайте катер!», другой кричит: «Посылайте барказ!», иной кричит: «Бросайте, готовьте!», а иной кричит: «Хватайся, хватайся!», а человек еще и не вынырнул. Суматоха сделалась превеликая, упавший матрос был из рекрут, тепло одет, в новом косматом полушубке, крепко запоясан, что и препятствовало ему углубиться далеко. Он скоро вынырнул, не робея нисколько, отдуваясь от воды и утираясь, кричал на салинг: «Добро, Петруха, дай только мне дойти на шканцы, я все расскажу: эку штуку нашел дурак, откуда толкаться!» Мы тогда почти все захохотали. Вот что бывает с людьми, несколько секунд назад почти все были от ужаса в беспамятстве, а потом хохочут. Матрос скоро взошел на корабль, повторяя те же слова на шканцах. Позвали Петруху с салинга, спрашивали его, но Петруха божился, что не толкал его, а сказал ему только: «Экой, мешок, ступай на нок проворней, а не то я тебя спихну, а он, дурак, взявши, и полетел с рея». Тут мы больше еще смеялись и помирили их. Чудно, что падая с грот-брам-рея, нигде он не зацепился и даже ни за что не дотронулся и после был здоров совершенно. Множество я видел подобных ему примеров. Бог милует нас явно, но мы не совсем то разумеем и часто приписываем то случаю, судьбе, подобным глупостям, а вовсе не Божескому милосердию и управлению Его».

Если с офицерами-дворянами портовый суд бывал все же порой снисходителен, то над виновными матросами он обычно был скор и суров. Из воспоминаний современника; «Местность, где гоняли сквозь строй, находилась на Александровской улице от Кронштадтских ворот до Северной оборонительной стенки. Порядок прогона сквозь строй был следующий. Экзекуция обычно назначалась на 8 часов утра. Арестанты накануне наказания переводились из тюрьмы на гауптвахту у Кронштадтских ворот. Ко времени экзекуции приводился отряд в 500 человек, а иногда и менее, из моряков и сухопутных команд. Команда встраивалась развернутым фронтом и каждому солдату давалась березовая с тонкой оконечностью палка (шпицрутен). Затем первая шеренга отступала вперед на расстояние длины палки и поворачивалась кругом, лицом к задней шеренге. Барабанщики разделялись на две части по концам строя. Преступников выводили из гауптвахты в брюках, накинутой рубашке и шинели. Читался приговор, и затем снималась рубашка, и ею перевязывались руки к прикладу ружья, за дуло которого брались два унтер-офицера, и начиналась проводка преступника сквозь строй. Во время прохода барабанщики били поход, на мотив которого арестантами была сложена особая песня. Если преступник приговаривался к загнанию насмерть, то когда он падал, то его клали на тележку и забивали до смерти. Если же не присуждался на смерть, то его обессиленного увозили в госпиталь, где залечивали раны, а затем опять гоняли сквозь строй до назначенного судом числа ударов. После каждого удара шпицрутен менялся на новый. Чтобы матросы не били преступников слабо, за спинами их ходили ефрейторы, которые отмечали мелом, кто тихо ударил и, когда команда возвращалась в казармы, то осматривали шинели, и у кого оказывался крест, то такому милостивцу всыпалась по усмотрению начальства горячая порция лазанов. Крики, стоны гоняемых сквозь строй заглушались грохотом барабанов. Нельзя было смотреть без содрогания, как кусками отрывалось мясо от костей».

Из воспоминаний Фаддея Булгарина «В Кронштадте было тогда учреждение страшное, но любопытное для философа, для наблюдателя человечества — это каторжный двор. Тогда не было арестантских рот, и преступников ссылали или на сибирские казенные заводы и в рудники, или на каторжные дворы, находившиеся в некоторых крепостях империи, особенно приморских, для употребления в тяжелых работах в гаванях или при крепостных постройках. Кронштадтский каторжный двор, как я уже сказал, был деревянный. Это было обширное четырехугольное здание в одно жилье, окнами на двор, с галереей вокруг, на которую выходили двери в так называемые палаты. Для входа и выхода были одни только ворота. В оконечности здания при воротах была караульня, две колшаты для караульного офицера и небольшая комнатка для писаря. Караул содержал Кронштадтский гарнизонный полк и высылал ежедневно полроты. У ворот и кругом по галерее, равно как и снаружи, по углам здания расставлены были часовые, а кроме того, часть караула отряжалась в конвой для сопровождения заключенных на работу в гавань и для наблюдения за ними во время работы. Все заключенные, высылаемые на работу, были закованы в кандалы, не по два вместе, как во Франции, но поодиночке. Некоторые старики и отличившиеся хорошим поведением были без кандалов, но те уже не выходили за пределы каторжного двора. Служба караульного и дежурного офицеров была тяжелая, беспокойная и чрезвычайно ответственная. Надлежало по требованию высылать заключенных на работу, осматривать их, поверять, потом принимать возвращавшихся с работы, наблюдать за порядком, тишиною и занятиями арестантов. Для внутреннего управления был особый комиссар с помощниками и канцелярией. Вообще на каторжном дворе господствовали примерный порядок и строгая субординация, и с заключенными обходились человеколюбиво. Милосердие и сострадательность — главные и блистательные черты русского характера. Народная поговорка: «Лежачего не бьют», глубоко начертана в русском сердце. В Сибири ссыльных не называют иначе, как несчастные, и само это наименование уже вызывает из сердца сострадание. В Кронштадте заключенных также называли несчастными, и их охотно снабжали подаянием, когда они проходили по улицам на работу. В то время, когда в гавани не имели нужды в большом числе рабочих, позволялось частным людям брать с каторжного двора работников. Их употребляли обыкновенно для очистки домов, для передвигания тяжестей при постройках и для возделывания земли в огородах. Цена за работу назначаема была комиссаром, а деньги поступали в артель. Заключенные получали хорошую пищу, русские щи и кашу, пили хороший квас, и одеты были сообразно климату и временам года Едва ли в тех государствах, в которых много пишут и толкуют о филантропии, заключенные содержатся лучше, как содержались в Кронштадте. Впоследствии я имел случай видеть каторжные дворы (bagnes) во Франции, но они гораздо хуже бывшего кронштадтского каторжного двора.

Однако ж, заключенные в Кронштадте были не овечки! У дежурного офицера был один формулярный список заключенных с кратким указанием, за что каждый наказан и заключен, а у комиссара был другой, пространный формулярный список с подробным объяснением преступлений каждого, то есть перечнем из приговора уголовного суда. Страшно было заглянуть в этот второй формулярный список! Все же в ряду этих преступлений не было таких, которые обнаруживают крайнюю степень душевного разврата, утонченность злодеяния… На кронштадтском каторжном дворе не было ни одного преступника, получившего какое-нибудь школьное образование. Почти все они были из черного, грубого народа. Заметил я сверх того, что большая часть преступников, почти все, были или круглые сироты, или дети бедных мещан (вероятно, развратных). Из двухсот пятидесяти человек едва десять человек знали грамоту!

…Нарочно для этого познакомился я с комиссаром, и как в то время дозволялось навещать караульных офицеров, то я всегда пользовался случаем, когда знакомый мне офицер был в карауле на каторжном дворе. Заключенные были смирны, молчаливы и боязливы, когда с ними обходились серьезно; но когда от них требовали разговорчивости и ответов на вопросы, когда ободряли рюмкой водки и обещали денежное награждение за откровенность, тогда они охотно выказывали свою прежнюю удаль. Стакан водки пробуждал зверские инстинкты. Лицо, обезображенное отметкой палача в знак исключения злодея из человеческого общества, принимало страшное выражение при воспоминании о прежней вольной жизни. В рассказах этих несчастных вырывались слова и выражения, приводившие в содрогание слушателя!»