Легенды и были старого Кронштадта - Шигин Владимир Виленович. Страница 35

— Душенька, душенька, как же ты смел ослушаться, ведь тебя звали к главному командиру, — посадил его под арест в Кроншлоте и на столько дней, сколько он съел яичниц.

К Ханыкову часто приезжал государь Александр Павлович и обедал. Тогда очень строго был запрещен привоз спиртных напитков и портера. Говорят, государь очень любил портер. За обедом Ханыков подзывает камердинера и говорит: «Как мы были последний раз в Англии, то должно быть, осталась одна бутылка, там в углу с левой стороны, поищи и принеси». Одно и то же приказание повторялось во всякий приезд государя. Однажды государь за столом подозвал камердинера и слово в слово скопировал Ханыкова, бутылка явилась (как будто главному командиру может быть запрет). Государь с удовольствием пил и спрашивал; «Это последняя бутылка?» Ханыков заботливо отвечал: «Надобно поискать». Ханыков был флагманом во время сражения с англичанами; за потерю корабля «Всеволод» он был предан суду. Флот оправдывал Ханыкова; он приказал кораблю, бывшему на ветре, подать помощь «Всеволоду», но капитан струсил и не пошел У Ханыкова были враги (и у такого добряка были враги). Суд приговорил Ханыкова разжаловать в матросы. Государь приказал разжаловать Ханыкова на 12 часов, но приказа не объявлял Ханыков вел очень правильную жизнь, он в известный час утра и известное время прогуливался по бульвару. Ханыков, выходя из дому, был встречен своим начальником, который спросил Ханыкова, почему он не в матросском платье, и показал ему приказ. Ханыков вернулся домой, приказал обрезать полы сюртука и в куртке все-таки сделал свою обычную прогулку, но, возвратясь домой, получил удар паралича.

Бунин после рассказывал мне, что Ханыков верил в черные или несчастные дни. Однажды государь вспомнил, что Ханыков давно не получал награды. Случился тут Нарышкин и сказал: «Кстати, государь, сегодня у Ханыкова черный день, хорошо разуверить его красной лентой». Ханыков сидел за обедом, как фельдъегерь поднес ему конверт. Ханыков распечатал, выпала на тарелку красная лента. Старик горько заплакал и сказал: «За многим ты пришла ко мне, ой, за многим!» и со слезами вышел из-за стола. Как не сказать: по вере вашей и достается вам».

А вот еще одна из многочисленных историй об оригинальности адмирала Ханыкова; «Адмирал был очень хорошо расположен к офицерам и пассажирам и всегда приглашал их к обеду. Обеды эти сопровождались живыми разговорами и тостами, которые всегда предлагал сам адмирал. Первым тостом был «добрый путь», затем присутствующие и отсутствующие «друга», как он выражался, затем «здоровье глаз, пленивших нас», «здоровье того, кто любит кого» и прочее. Во всех этих «здоровьях» портвейн играл главную роль. К концу обеда графины были пусты, и часто подавались следующие, особенно, когда обед был более оживлен».

Впрочем, чего плохого, когда человек и выпить любит и компанию веселит?

В начале XIX века в Кронштадте проживала весьма оригинальная личность, связанная как с кругосветным плаванием Крузенштерна, так и с дикими полинезийцами. Во время первого кругосветного плавания русских моряков в 1803–1806 годах под командованием И. Ф. Крузенштерна и Ю. Ф. Лисянского на шлюпах «Надежда» и «Нева» на острове Нукагива в архипелаге Маркизских островов они обнаружили одичавшего беглого французского матроса Кабри, отчаянно враждовавшего с таким же беглым английским матросом Робертсом. Обиженный тем, что Крузенштерн приблизил к себе ближе Робертса, а не его, Кабри, распустил слух, что Крузенштерн обманом захватил и посадил на цепь местного вождя Тапегу. Дело едва не дошло до вооруженного столкновения между аборигенами и русскими моряками. К счастью, недоразумение было вовремя выяснено. Не удовлетворившись этим, Кабри впоследствии специально неправильно переводил слова Крузенштерна вождю Тапеги и вместо слов гостеприимства заявлял, что русский капитан приказывает ему немедленно убраться с его корабля. Когда же «Нева» и «Надежда» покинули Нукагиву, то в старых сложенных на палубе парусах нашли Кабри. Тот умолял не возвращать его на остров, а взять с собой. На Камчатке Крузенштерн высадил Кабри и тот пристроился лакеем к камчатскому губернатору. Спустя некоторое время Кабри вместе с графом Толстым-Американцем перебрался в Кронштадт.

О жизни дикого француза в Кронштадте оставил весьма интересные воспоминания литератор Ф. В. Булгарин: «У него (у мичмана Селиванова. — В. Ш.) познакомился я с диким французом, как называет его знаменитый адмирал И. Ф. Крузенштерн, Жозефом Кабри. Этот дикий француз говорил ломаным русско-французским языком, примешивая слова дикарей, между которыми жил долгое время, и объясняя знаками, чего не мог выразить словами. Однако ж, основание его языка было французское, и он был весьма рад, когда находил человека, с которым мог говорить по-французски, и потому он искал моего знакомства. В этом 1809 году вышел в свет первый том «Путешествия вокруг света» Крузенштерна, и в этой книге знаменитый путешественник весьма невыгодно отзывается о характере Кабри. Но любопытство превозмогло предубеждение насчет него, и я познакомился с ним покороче, чтоб слушать его рассказы о его пребывании между дикарями. Кабри был юнгой на французском корабле, приставшем к острову Нукагива, который до того времени едва несколько раз был посещаем европейцами. Остров Нукагива, один из незначительных в Тихом океане, населен жестокими, прожорливыми и сладострастными людоедами. Крузенштерн нашел на острове двух европейцев, англичанина Робертса и француза Кабри; они были непримиримые враги между собою. Англичанин сказал Крузенштерну, что он высажен на остров матросами, взбунтовавшимися против своего капитана, не желая пристать к их стороне, и что Кабри добровольно остался на острове, быв часто наказываем капитаном корабля за свои проказы. По словам Крузенштерна, англичанин был гораздо умнее француза и пользовался большим уважением между дикими, хотя Кабри почитался лучшим и искуснейшим воином между дикарями, даже по сознанию врага его, Робертса, и превосходил всех в нукагивской добродетели — в воровстве! Оставшись в весьма молодых летах между дикарями, Кабри совершенно одичал, принял все их обычаи, поклонялся их божеству, почитал первым наслаждением убить неприятеля, хотя и утверждал явно, что не ел человеческого мяса, но променивал тела убитых неприятелей на свинину.

…Кабри был небольшого роста, сухощавый, смуглый, неправильного очерка лица, изуродованного наколотыми узорами (tatoe) темно-синего цвета Взгляд его выражал врожденную свирепость, и он имел все кошачьи ухватки. Когда он улыбался, то казалось, что хочет укусить человека. Ум его был во всех отношениях ограниченный, и он мог говорить порядочно только о своем любезном острове Нукагива. Впрочем, весь остальной мир казался ему недостойным внимания. Удивительнее всего, что этот одичалый урод имел прелестную жену, француженку из одного петербургского модного магазина. Не знаю, кто достал ему место учителя плавания в штурманском училище, но, кажется, и в этом деле помогал ему граф Толстой. Хотя госпожа Кабри была со мной довольно откровенна насчет своего мужа, но она не признавалась мне в том, что заставило ее избрать в мужья дикаря. Она всегда отвечала мне: «Cetait une idee! Cest comme ca!» (то есть: Так! Не знаю, как это случилось! Пришла идея!)

Я почти ежедневно навещал Кабри и проводил у него вечера Не знаю, что привлекало меня более в этот дом: оригинальность ли мужа, или прелестные глаза жены! Столько наслушался я о жизни и обычаях нукагивцев, что мне не нужно было читать описания Кука, Ванкувера и Крузенштерна! Прочитав, однако ж, в Крузенштерне, что Кабри слыл лучшим воином на острове, я усомнился, судя по слабому его телосложению, и спросил ею однажды, каким образом он мог побеждать островитян, одаренных геркулесовой силой, не имея огнестрельного оружия. «Я брал не силою, но ловкостью, — отвечал Кабри, — я умею ползать на брюхе и прыгать лучше тигра и выдры. Подкравшись в траве к неприятелю, я вспрыгивал внезапно на него и, свалив на землю ударом моего каменного топора по голове, перекусывал горло. На бегу ни один нукагивец не мог догнать меня. Даже бросившись в толпу неприятелей, я увертывался от них как угорь и, имея по ножу в обеих руках, порол им брюхо. Все знали меня и боялись… Придет весна, я покажу вам мое искусство!»