Легенды и были старого Кронштадта - Шигин Владимир Виленович. Страница 39
Описывает Ф. В. Булгарин и то, как отдыхали кронштадтские дамы, причем не только в присутствии своих мужей, но и во время нахождения последних в море. Он пишет; «Я уже познакомил моих читателей с левою стороною кронштадтского женского общества Для него отплытие флота и даже выступление на рейд было почти то же, что вакации для школьников. В то время когда почтенные мужья занимались исправным ведением корабельного журнала или расчетливым распределением съестных припасов на корабле, — нежные супружницы веселились напропалую с сострадательными людьми, принявшими на себя хотя приятную, но довольно скользкую обязанность утешать этих Пенелоп. На них красовались лучшие товары контрабанды. К числу забав принадлежали поездки в Ораниенбаум и в Петергоф. Это были пикники, составляемые угодниками красавиц. Эти поездки на катерах с песенниками, а иногда с музыкою, в кругу весельчаков и ласковых красавиц, начинавшиеся на берегу уединенными прогулками и кончавшиеся пиршествами, могли бы соблазнить даже и степенного человека! Громко, дружно, весело молодые люди распевали песню, которая начиналась двумя куплетами И. И. Дмитриева и оканчивалась двумя куплетами кронштадтского барда Кропотова:
Впрочем, романы случались не только у молодых и холостых, а даже у женатых и вполне солидных людей. Порой даже у них возникало желание вспомнить бурную молодость. Разумеется, что ни к чему хорошему это не приводило. Примером к тому могут служить амурные похождения П. А. Данилова, который, будучи уже в контр-адмиральском чине, давно и счастливо женат, завел любовницу в своем собственном доме в Кронштадте. Вот как он это описывает: «Будучи в моем звании и положении, довольно я возгордился и, по пристрастию своему к сластолюбию, будучи побужден благосклонностью живущей у нас девицы, которая только названием была таковою, я, несмотря на терзания совести, забыл страх Божий, прилепился к ней непонятною силой, зажегшись одним ее поцелуем, которого и по сие время, когда мне уже 70 лет, истолковать не могу. Внутренность моя горела, но я был бледен как мертвец и дрожал как в лихорадке, как преступник, совершивший убийство. Ах, для чего я тогда не опомнился! Я бы многого избежал зла! Одна страсть к наслаждению влекла меня продолжать таковую интригу и без всякого рассуждения. К большему еще моему несчастию, она была так бесстыдна, что совершенно никого не остерегалась, и как бы тем она хотела прославиться, что она моя любовница, чтобы ее все и почитали за таковую. Но, как была ловка и остра и более, что безынтересна, то сие и привело меня, скажут, к стыду моему, до безумия к ней. И хотя часто я терзался совестью даже во время самого наслаждения. Наконец, по благости Всевышнего, она уехала в Петербург, и, правдивее, я чувствовал и печаль и радость, что освободился от принужденного состояния. Но привязанности своей не оставил и писал журнал для нее, который причинил много бедствия в моем доме. Жена моя была беременна около половины, я писал сей журнал, она просила показать, я унес в сени. Это явный знак преступления. Она до того раздражилась, что делала разные и вредные для себя движения в рассуждении своего положения, отчего последствия были очень дурные, ибо она не доносила половины и родила мертвого сына».
Недостаток благородного женского общества присутствовал во всех военно-морских базах парусного российского флота, может быть, разве что за исключением Ревеля. Разумеется, что природа не терпит пустоты, а спрос сразу же рождает предложение. А потому и в Кронштадте и в XVIII и в первой половине XIX века всегда было немало девиц легкого поведения, которые жили за счет офицеров и матросов, торгуя своим телом.
Из воспоминаний художника-мариниста, а тогда мичмана А. П. Боголюбова о его жизни в Кронштадте в 30-х годах XIX века: «После балов в клубе обыкновенно большой гурьбой, прилично поужинав, конечно, в долг на книжку, отправлялись рундом (т. е. караулом. — В. Ш.) по домам терпимости и просто бардакам. Тогда лучшее заведение было под патронатом весьма почтенной, опытной дамы Марии Арефьевны. Все эти заведения почему-то помещались в Песочной улице, около Бастионного вала, в местах более отдаленных. Туда ходили мы как старые знакомые, люди хорошего поведении и общества, с девицами обходились вежливо, а потому пользовались добрыми кредитами хозяйки и ее семьи. Титулованным ее любовником был лейтенант Водский — рыжий детина, который и следил за порядком дома, и кто ежели забуянит очень, то просто выбрасывал в окно, ибо дом был одноэтажный. По обыкновению, протанцевав несколько полек, галопов и вальсов, все ехали далее, в соседнее заведение и, таким образом, обходили два или три. Иногда делали и такого рода проделки: заберем гладильную доску в чулане, кадку, утюги и спешим в другой дом терпимости, а из этого перетащим корыто, самовар, посуду в третий. Но к этому скоро обывательницы привыкли, и товар разменивался без неудовольствия, а только говорили нам после: «Экие вы шутники, господа!»
Раз как-то Эрдели занес кота, но тот сам вернулся. В этих заведениях часто мичмана декламировали то Державина, то Пушкина и Лермонтова».
Как и жены морских офицеров, большая часть и матросских жен были верными своим мужьям и честно ждали их из дальних плаваний. Именно о такой матросской жене Груне Кислицыной поведал в своем рассказа «Матроска» отставной мичман Константин Станюкович:
«Жадно, бывало, заглядывались матросы, возвращаясь небольшими кучками с работ в военной гавани, на молодую, пригожую и свежую, как вешнее утро, жену рулевого Кислицына, Груню.
При встречах с нею почти у каждого из них точно светлело на душе, радостней билось сердце, и невольная ласковая улыбка озаряла лицо.
И когда она, степенная, сосредоточенная и серьезная, проходила мимо, не удостоив никого даже взглядом, многие с чувством обиды и в то же время восхищения смотрели вслед на крепкую и гибкую, хорошо сложенную маленькую фигурку матроски, которая быстро шагала, слегка повиливая бедрами.
И нередко кто-нибудь восторженно замечал:
— И что за славная эта Груня!
— Д-да, братец ты мой, баба! — сочувственно протягивал другой. — Но только ее не облестишь… Ни боже ни! — не то с досадой, не то с почтением прибавлял матрос… — Матроска правильная… честная… Не похожа на наших кронштадтских… Она кому угодно в ухо съездит.
— Прошлым летом одного лейтенанта так угостила, что морду-то у его ажно вздуло! — со смехом проговорил кто-то.
— За что это она?
— А вздумал, значит, лейтенант ее под микитки… Черт!
— Вот так ловко! Ай да молодца Грунька! — раздавались одобрительные восклицания.
Действительно, в Груне было что-то особенно привлекательное.
Даже кронштадтские писаря, подшкиперы и баталеры, любители и поклонники главным образом адмиральских нянек и горничных, понимающих деликатное обращение и щеголявших в шляпках и кринолинах, — и те не оставались к ней презрительно равнодушны. Победоносно закручивая усы, пялили они глаза на эту бедно одетую матроску с приподнятым подолом затасканной юбки, открывавшим ноги, обутые в грубые высокие сапоги, в старом шерстяном платке на голове, из-под которого выбивались на белый лоб прядки светло-русых волнистых волос.
Но все как-то необыкновенно ловко сидело на Груне. В щепетильной опрятности ее бедного костюма чувствовалась инстинктивная кокетливость женщины, сознающей свою красоту.
При виде хорошенькой матроски господа «чиновники», как зовут матросы писарей и разных нестроевых унтер-офицеров, отпускали ей комплименты и, шествуя за ней, громко выражали мнение, что такой, можно сказать, красавице по-настоящему следовало бы ходить в шляпке и бурнусе, а не то что чумичкой… Только пожелай…