Возвращение Остапа Крымова - Катунин Василий. Страница 3

Проплывающие полустанки и провинциальные местечки рассыпаются на потрескавшийся асфальт перронов мелочью человеческих страстей и медной сдачей жизни, на которую никто уже не захочет махнуться не глядя. И понимая это, поезд, издав рожковый сигнал приветствия и превосходства, немедленно уносит вас подальше от пыли и бурьяна захолустья, туда, где озера огней, солнце и море, большие города и большие проблемы, большие люди и даримые ими ожидания.

МЛАДШИЙ НАУЧНЫЙ СОТРУДНИК ВОКЗАЛА

Каждый вокзал, принадлежит ли он большому городу или провинциальной дыре, всегда является мгновенным и точным слепком облика своего города, концентрированным отображением его лица, характера и общего уровня. Здесь можно встретить никогда не унывающих бомжей, знающих краеведческие достопримечательности родной стороны лучше любого профессора-историка; алкоголиков с кроличьими глазами, уровень наполненности которых отражает общее пристрастие горожан к горячительным напиткам; полоумных всех видов и оттенков, агрессивность которых отражает основную степень озлобленности всего населения; самых дешевых проституток, по которым мгновенно можно сделать вывод о качестве и ценах на данный товар в других городских районах; разного рода бездельников, по гордости и достоинству которых можно судить о лучших временах города.

Ад не намного хуже рая. Просто в нем надо родиться. Вокзал ничем не хуже Дома пионеров, если вы давно вышли из пионерского возраста. Южный вокзал города Харькова представлял собой замкнутую экосистему, о которой писал в свое время академик Вернадский. Здесь помимо небольшого количества людей, занятых приездами и отъездами, находилась значительная масса граждан, имевших на вокзале работу, еду и ночлег. Здесь были свои финансы, свои мошенничество и воровство. Здесь была своя мафия, своя милиция и свой контингент, на котором они кормились. Здесь была своя неповторимая атмосфера, в которой определенное количество кислорода было вытеснено запахами пыли, сомнительной еды и несвежей одежды. Роспись и лепка потолка вокзала не уступали по своей роскоши и художественному мастерству хорошему христианскому собору. Здесь был даже свой памятник Ленину, незаметно притулившийся в арочке около буфета. Словом, здесь было все, что необходимо в наше время для жизни. И даже смерти.

Для опытного наблюдателя было достаточно и беглого взгляда на внутренний и внешний облик харьковского вокзала, чтобы сразу понять, что это крупный вальяжный город, не блещущий такими историческими достопримечательностями, как Питер; не страдающий массовым пристрастием к спиртному, как города Нечерноземья России и Урала; не ведущий бурной ночной артистической и развлекательной жизни, как Париж; не поражающий контрастами бедного и богатого, черного и белого, как Нью-Йорк; не умиротворяющий зелеными газонами и цветастыми клумбами, как Вена; не разделенный на сферы влияния, как Москва; не раздражающий политическим экстремизмом, как Иерусалим; не фанатирующий на украинской идее, как Львов. Если собрать вместе все «не», которые воплотил в себе Харьков, то может показаться, что он вообще не стоит доброго слова. Но это было не так. Сочетая в себе большие «нет» и маленькие «да», это место Земного шара на практике оказывалось очень даже пригодным для жизни. По тому же вокзалу можно было достоверно определить, что в этом городе все есть; что здесь — нетипично для нашего времени — редко грабят на улицах; что дешевое пропитание позволяет не работать половине трудоспособного населения; что проститутки просят за добросовестный труд не менее полтинника, а получают не более четвертака; что здесь несильно увлекаются проверками документов на улицах, а с гаишником можно рассчитаться хорошим анекдотом; что в городе не голодают бездомные собаки; что мужчины здесь любят хорошие иномарки, а красивые девушки, в свою очередь, любят мужчин за это; что бизнесом здесь занимаются все, кому не лень, а обдурить можно каждого второго, потому что у первого просто нет денег. Словом, в этом городе можно было жить.

Здесь, на вокзале, Крымов должен был найти все, что ему было нужно.

Остап окинул неторопливым орлиным взглядом необъятные просторы гулких вокзальных помещений и двинулся вдоль потускневшего мрамора колонн в зал ожидания. На лавках без признаков мысли на лице сидели, спали, читали и употребляли пищу разнополые существа в одеждах преимущественно темно-коричневых, серо-черных и других грязелечебных оттенков. Некоторым удалось захватить люксовские лежачие места, другие дремали, сидя в невероятно мучительных позах.

«С точки зрения стула — все люди безголовые, с точки зрения вокзала все люди бездомные», — думал Остап, внимательно и терпеливо, как миноискатель, прохаживаясь между скамейками. Публика была скучна, глаза тусклы, интересы явно узки. Остап знал, что где-то среди этой глины должны быть самородки, которые надо найти, отмыть и заставить заблестеть. А золото начинает блестеть только в руках мастера.

Вдруг до чутких ушей Крымова с высоты семидесяти сантиметров над уровнем пола донеслась хлесткая фраза, произнесенная с излишним для данного места пафосом:

Нет! Не надо! Пусть достанется французам!

Остап повернулся к изрекшему столь неожиданные слова редкому для наших краев любителю лягушатины. Им оказался неопределенного возраста, но не моложе сорока пяти, мужчина в трехдневной щетине, круглых очках и разнокалиберной несвежей одежде. Джинсовая куртка на пуговицах переходила в явно коротковатые клетчатые брюки. На месте носков следовал пробел в одежде. И, наконец, завершали верхнее одеяние глубоко пенсионного возраста туфли со сбитыми носками, как будто их обладатель имел привычку избивать ногами поверженные статуи пролетарских вождей. Под куцей курткой проглядывала тельняшка, светлые полосы которой уже утратили свою белизну и невинность навеки. На голове незнакомца, как приклеенная столярным клеем, прочно сидела бейсбольная шапочка с эмблемой «Нью-Йорк Янкиз». Очкарик спал в позе мальчика-паиньки с подогнутыми к животу ногами. Его голова покоилась на толстой потрепанной книге, на корешке которой время уже почти стерло бессмертное имя Фейхтвангера. Он громко храпел и крепко благоухал луком, что являлось двойной зашитой от желающих попросить подвинуться. Незнакомец спал с безмятежностью большого ребенка, как бы подтверждая правило, что только на вокзале и в тюрьме вас никогда не посмеют пугать повышением квартплаты.

Остап постоял некоторое время над спящим, прикидывая, к чему относилась его фраза: к войне 1812 года, к футбольному матчу Украина — Франция или к просроченным импортным продуктам питания. Только в последнем случае Крымов назвал бы автора услышанного лозунга патриотом. Общий вид кандидата на будущее процветание и богатство Остапу, в общем, понравился. По всему было видно, что он принадлежал к числу тех, кто не увеличивал валовой национальный доход страны, не уменьшал безработицу и никак не влиял на рост преступности. «Судя по всему, образован, интеллигентен, непритязателен и голоден, — подумал Остап, подходя ближе. — Сразу видно, что на его жизненную трагедию ходило не много зрителей. Надо пробовать».

Кандидата пора было будить. Но Крымов хорошо знал, что особенно крепко спится после звонка будильника и что человек, насильственно выводимый из состояния сна, как правило, обретает скверное настроение. Поэтому Остап решил, добавив немного положительных эмоций, сделать пробуждение предполагаемого сподвижника, по возможности, приятным. Он достал из кармана брюк смятую пятидесятитысячную рублевую купюру, окинул ее прощальным взглядом и кинул под скамейку.

Эй, мужчина, это не у вас деньги выпали? — негромко спросил Остап, придав голосу немного официальности.

Мои! — мгновенно выпалил незнакомец и вскочил, еще не успев открыть глаза.