Лучший друг девушки - Кауи Вера. Страница 19

Хотя Ливи вовсе не считала это отсутствием заботы. Пока у детей был приличный вид, пока они не доставляли беспокойства, не путались под ногами у Билли, когда тот бывал не в духе (от этого не могла уберечь их даже целая армия гувернанток и нянек), Ливи считала, что свой материнский долг она исполняет отлично.

И духовно, и физически Билли был неизменно сдержан с детьми. В каждом из домов по его требованию им отводили особое крыло, но как только оба Рэндольфа достаточно подросли, их тотчас отправили в школу – в Америку, поскольку Долли Рэндольф еще была жива и поскольку, когда дело касалось Рэндольфов, последнее слово оставалось за ней. Билли не стал возражать, он вообще никогда не возражал против требований и просьб, которые исходили от столь социально и генеалогически высокопоставленных особ, какой, несомненно, была Долли Рэндольф.

Его собственные сыновья от первого брака были обычными марионетками в руках отца; окончив Оксфорд, оба начали работать в одной из его компаний: один – в должности бухгалтера, другой – управляющего. У каждого свой дом, и оба годам к двадцати пяти были женаты, но тихо и незаметно, без всякой гласности. В виде свадебного подарка каждому досталось по дому, обставленному и укомплектованному до чайной ложечки и выкупленному (за исключением символической закладной суммы, чтобы избежать налоговых санкций). Ливи не раз задумывалась, как относятся к навязанным им домам жены обоих сыновей, но, поскольку никто и никогда не упоминал об этом, она решила, что их семьи с радостью подчинялись диктатам Великодушного Сатрапа, как назвала его Розалинда.

Ливи всегда казалось, что двойняшки пребывали под железной пятой своего отца, страшились его гнева, как грома небесного, и всячески старались предотвратить его. Но только после того, как она сама стала объектом этого гнева, поняла, что заставляло их поступать такими образом.

Ливи создала в каждом из домов Билли атмосферу особой изысканности, на что он и рассчитывал, и в первые годы их замужества, когда он еще рано возвращался из своего офиса, она встречала его, блистая красотой, благоухая свежестью и чистотой, и глаза его неизменно вспыхивали при взгляде на нее. Его уже ждал поднос с напитками, она наливала небольшую порцию его любимого виски, без содовой, без льда, он садился в кресло напротив нее и, потягивая виски, рассказывал, как провел свой день, вернее, ту часть его, о которой ей следовало знать.

Ливи любила эти предобеденные тет-а-тет – мама не раз особо подчеркивала их исключительную важность, – и ей казалось, что Билли они тоже были по душе, но спустя несколько месяцев после смерти матери, в последние месяцы беременности Дэвидом, когда ее изящная фигура оплыла и стала неуклюжей, Билли перестал возвращаться домой к шести часам. Наступало семь, потом восемь, а иногда он вообще не являлся, и тогда от его личной секретарши, мисс Пенуорти, проработавшей у него уже довольно длительное время, поступало официальное сообщение, что сэр Уильям, к сожалению, вынужденно задерживается.

И вот однажды вечером, после того как он обещал ей вернуться домой вовремя (она специально попросила его об этом), он пришел даже раньше обычного. Громкий стук захлопнутой двери должен бы насторожить ее, но в этот момент она была отвлечена чем-то другим, и, когда Билли не появился в гостиной, как обычно, она сама пошла искать его. Обнаружила она его в гардеробной в тот момент, когда он переодевался, чтобы снова куда-то пойти, и камердинер вставлял в его фрачную рубашку запонки с черными жемчужинами, подаренные ею на Рождество.

– Билли... – инстинктивно запротестовала она.

– Ну, что еще?

То, что он едва сдерживал гнев, и то, как выслал из комнаты молча повиновавшегося камердинера, должно было бы остановить ее, но в раздраженном своем состоянии она снова не отреагировала на эти красноречивые знаки.

– Мне казалось, ты пришел домой, чтобы провести вечер со мной, но ты снова собрался куда-то идти. В последнее время я тебя почти не вижу. Утром ты встаешь слишком рано и исчезаешь из дому на целый день...

От нервного перевозбуждения и долгих часов одиночества она была на грани истерики, которая вот-вот могла окончиться слезами.

– Черт побери! – прорычал Билли, поворачиваясь к ней с таким лицом, что она обеими рунами инстинктивно ухватилась за дверной косяк. – А с кем это прикажешь проводить свое время, а? С тобой, еле живой, то и дело подносящей носовой платок ко рту, потому что тебя вот-вот вырвет, с тобой, когда ты даже встать со стула не можешь без посторонней помощи? И ради всего этого я должен возвращаться домой?

Ливи отпрянула, из горла ее вырвался крик, который она и не ожидала от себя услышать. Круто развернувшись, спотыкаясь и нелепо, как утка, переваливаясь на ходу, побежала она прочь, куда глаза глядят, но ноги ее путались в длинных складках кафтана, мешая бежать, и только рука Билли – он все-таки последовал за ней – спасла ее от неминуемого падения. Цепким движением он удержал ее и помог обрести равновесие, и у него на лице она прочла искреннюю тревогу, но теперь, когда с глаз ее спала пелена, она поняла, что тревожился он не о ней, а о ребенке, которого она в себе носила.

Ливи молчала, потому что не могла говорить. От ужаса, от близкой опасности, которая ей грозила, и от чудовищного открытия она потеряла дар речи.

– Послушай, – резко сказал Билли, – пока все это не кончится, думаю, нам лучше держаться друг от друга подальше, а? Ты же знаешь, стоит тебе только захотеть, и ты получишь все... в доме полно слуг. А может, пусть приедут кто-нибудь из сестер? Когда это кончится, все вернется на круги своя, мм-м? – Она заметила, как он исподтишка бросил взгляд на часы. – Это не мужское дело, – попытался он сострить, – свое дело я сделал в самом начале. Остальное за тобой. Мне теперь остается проследить, чтобы у тебя всего было в достатке, а ты знаешь, я слов на ветер не бросаю: у тебя будет все, что твоя душа может только пожелать.

В темно-карих его глазах зажглись огоньки, которые она своим новым зрением тотчас оценила как явное намерение выказать видимость искреннего участия.

– Кроме тебя, – с горечью выдохнула она. Огоньки мгновенно погасли.

– Ты так ничего и не поняла из того, что я сказал, – злобно процедил он.

– Напротив, в том-то и беда... – Горделиво вскинув голову и выпрямившись, отчего стала намного выше его, в манере былой Оливии Гэйлорд Рэндольф, она сухо отрезала: – Вам нет нужды даже пытаться – как вы это сделали только что – выказывать участие во мне. Отныне я вообще не стану вас беспокоить. – Повернувшись к нему спиной, Ливи, как перегруженный галеон, прошествовала по коридору в направлении своих апартаментов. Там, за дверью, вся в слезах, она медленно и грузно сползла по стене на пол, где ее и обнаружила не на шутку перепуганная горничная, уложившая ее в постель и тотчас позвонившая одной из сестер.

Как только родился Дэвид, появился прежний Билли, грубовато-похотливый, обаятельный, гордый своим отцовством и деятельно, о чем раньше она могла только мечтать, принимающий участие в ребенке. Конца не было подаркам, которыми он осыпал ее, как когда-то после рождения Дианы; во всеуслышание превозносил он ее достоинства как матери и буквально парил в воздухе над кроваткой сына, как будто у него не было двух взрослых сыновей-двойняшек. Столь крутая перемена произошла без каких бы то ни было видимых усилий с его стороны, словно это превращение странным образом завершили обычные слова:

– У вас прекрасный сын, сэр Уильям.

Едва Ливи смогла свободно передвигаться, он настоял, чтобы она облекла вновь вернувшее себе прежнее изящество тело в новые одежды. Менять гардероб он отправил ее вместе с Тони в Париж, предоставив и оплатив полную свободу действий. Никаких ограничений. По возвращении он потребовал, чтобы она устроила ему парад мод, а к одному особо приглянувшемуся платью – из бирюзового атласа, купленному у Бальмена, – специально заказал у Булгари бирюзовые колье, браслет и серьги, усыпанные алмазами вперемежку с жемчужинами. Это платье она надела на первый же званый обед, состоявшийся через шесть недель после ее возвращения в свет.