Путешествие среди выживших христиан в арабском мире - Вивель Клаус. Страница 17

С Рамезом все обстояло куда печальней. Через несколько дней после его похищения обезумевшая от горя мать попала в больницу Шифа. Похитители позволили сыну ее навестить; он появился в больнице под конвоем сотрудников Салама. Увидев его, мать и ее сестра заголосили: «Не принимай ислам, Рамез». В ответ юноша завопил, что хочет домой. Тогда конвоиры избили деревянными молотками его мать, тетку, молодого священника и еще одного христианина, с которым мне удалось позже встретиться. Он получил глубокую рану во лбу.

Рамеза вывели из больницы и выпустили на волю лишь через несколько дней. За сутки до освобождения, все еще находясь в плену, он сообщил прессе о своем добровольном переходе в ислам. Он также сказал, что вернется домой, если семья захочет его принять [68].

Я отправился к Ханаху Аламашу, отцу Рамеза, и нашел его в принадлежащем ему маленьком ювелиром магазинчике в центре Газы, в знаменитом квартале золототорговцев Зайтун. Помещение, похожее на сарай, с коричневатыми грязными стенами и письменным столом. На деревянной доске, приколоченной к столу, написано имя сына. Перед хозяином разложены плоскогубцы и пинцеты, позади висит календарь с Девой Марией и крест черного цвета.

Поначалу он не хотел говорить о Рамезе, но затем решился.

– Это неправда, что он стал мусульманином, – возбужденно сказал он. – Они промыли парню мозги. Я сам ювелир и прекрасно знаю, как можно продавать вещи. Это было именно то, что с ним сделали.

Появляется молодой человек с серебряным кольцом, которое ювелир кладет на плоский камень и извлекает горелку. Он нагревает кольцо до тех пор, пока оно не становится белым, а затем обрабатывает с помощью плоскогубцев, продолжая при этом свой рассказ. Он вспоминает, как целую неделю, пока сына держали в плену, пытался вернуть его. Отец обратился за помощью к тому самому правительству, членом которого был похититель Салем Саламах.

Пришел ответ: «Мы не можем выдвинуть против этого человека никаких обвинений». То же самое он услышал и от полицейских: «У нас нет власти призвать его к порядку, он слишком силен».

– Когда Рамез вернулся домой, я решил его не трогать, – говорит Ханах Аламаш. – Я хотел, чтобы он хладнокровно рассказал, что все-таки произошло. Он подошел ко мне как-то утром и сообщил: «Отец, я христианин».

Рамез эмигрировал в Швецию, где живет до сих пор. В секторе Газа ему оставаться было опасно. Позже мне стало известно, что, заручившись поддержкой правительства, архиепископ заключил договоренность с группой Салема Саламаха, согласно которой стороны обязуются воздерживаться от обращения сторонников другой веры в свою религию.

Вернувшись во дворик красивого греческого православного храма, я завязал разговор с человеком лет пятидесяти, назову его Симоуном. На нем ковбойский костюм и резиновые сапоги; пока мы говорим, он нервно вращает ступней.

– Если вдруг какая старая карга захочет прибрать меня к рукам, я поеду за ней хоть на край света. Лишь бы отсюда убраться, – смеется он.

Симоун рассказывает о ненависти, сочащейся из мечетей. Он говорит, что в секторе Газа есть группировки, которые ставят перед собой задачу убийства христиан. Время от времени через стену летят камни, которыми целятся в церковь или кладбищенскую территорию.

После прихода к власти ХАМАС в 2007 г. произошло событие, которое едва не стоило Симоуну жизни. За церковью ухаживала мусульманская семья, которая арендует один из домов, находившихся во владении церкви. Однако в 2007 г. церковь захотела вернуть дом себе и получила судебный ордер на выселение мусульманской семьи.

Однажды во двор ворвались вооруженные люди и захватили Симоуна в заложники. Оглушив, они швырнули его в ожидавшую их машину, но ему все же удалось бежать. Он свидетельствует о том, что спустя пять месяцев вооруженные люди вернулись и избили архиепископа. Это была месть за выселение мусульманской семьи.

– После прихода ХАМАСа у нас нет никаких гарантий, никакой безопасности. Любой может на нас напасть, и ему за это ничего не будет, – заявляет Симоун.

После нападений им овладела тревожность, она привела к двум инфарктам.

Другой человек (назову его Томас) рассказывает об эпизоде, который произошел пару месяцев назад. Его брат позвал плотника, чтобы сделать в доме кое-какие ремонтные работы. Неожиданно для всех плотник вынул пистолет и стал стрелять в брата, его жену и сына, а после расстрела он их обокрал. На своем мобильном телефоне Томас показал мне фотографии брата в израильском госпитале – тот лежит в коме, без признаков жизни, под капельницей. Его жена и сын только пошли на поправку.

Преступник сейчас в тюрьме и утверждает, что не может сказать, почему открыл стрельбу – произошло какое-то мгновенное помутнение рассудка. Томас же убежден, что на его родных напали, только потому что они христиане; здесь живет ложное представление о христианской зажиточности.

Томас показывает фотографии полученных от семьи преступника писем с угрозами. В них требуют, чтобы он заявил полиции, что их родственник не стрелял в его брата с домочадцами. Ему и деньги предлагали. Но Томас никого покрывать не собирается. Дело еще не передано в суд, и он говорит, что если его брат умрет, а убийца не понесет наказания, то он лично с ним расправится.

– Я не собираюсь заключать никакого перемирия с этой семьей. Несмотря на то что я христианин, здесь будет применен мусульманский закон. Я его убью.

Я спрашиваю, а что, на его взгляд, может последовать за этой кровной местью.

– Мы верим в судьбу. Что будет – то будет, – отвечает он.

Покинув территорию храма, я собираюсь продолжить путь к границе. Я чувствую себя выжатым, будто только что спустился в кратер вулкана и вернулся обратно: со мной остался страх за тех, с кем мне довелось здесь встретиться, страх сказать что-то лишнее и быть обнаруженным; унижение, ложь во спасение со стороны общественности, с которой христиане вынуждены мириться, чтобы выжить; житейские истории, которые люди рассказывают шепотом, оставаясь анонимами. Уезжая из Газы, я ощущаю прилив тошноты, самооценка моя стремится к нулю, я не желаю когда-либо снова сюда вернуться.

Ни в одном языке нет слов для описания положения христиан в секторе Газа. Лексикон, который мы используем, когда речь заходит о нарушениях прав человека, тут неуместен. То, что здесь происходит, нельзя назвать систематическим преследованием; ненависть исходит не от верхушки ХАМАСа; призывов к расправе над христианами тут тоже не услышишь. Больше всего пугает то, что зло исходит от детей на улицах; от самопровозглашенных, требующих чистоты нравов исламистов, у которых полностью развязаны руки; от отдельных лидеров парламента, обладающих тайными связями со службами безопасности и органами управления; от огнедышащих имамов и средств массовой информации. А правительство ничего с этим не делает и даже не собирается делать.

Мы основывали представления о ненависти по отношению к меньшинствам на длившейся сотни лет истории преследования евреев в Европе, которая, вероятно, отличалась еще большей жестокостью, а сам антисемитизм был санкционирован непосредственно правящей верхушкой. Но ближневосточная ситуация весьма отличается от той, что мы привыкли представлять себе. Здесь происходящее принимает более мягкие формы, оно более скрытое, более хаотичное и асимметричное; здесь сложнее призвать правительство к ответственности.

Покидая Газу, я буквально мечусь в поисках нужного слова. Как назвать увиденное мною? «Погромы» – слишком сильно, «домогательства» – слишком грубо, «преследования» – чересчур неистово, «дискриминация» – банально. Следует придумать какой-то термин, обозначающий нечто среднее между всеми этими понятиями. Здесь имеет место менее прямолинейное, менее управляемое явление, которое вызывает такое страстное желание среди христиан покинуть эту территорию, где их предки селились еще за несколько столетий до момента строительства церкви в 407 г.