Привычка ненавидеть (СИ) - Саммер Катя. Страница 46

Дождь — это знак? Тогда что он, черт возьми, значит? Наш вечный саундтрек, которому я подвываю тихо сквозь сжатые губы. Не хочу сейчас беспокоить Яна, отвлекать от мыслей, заставлять его делать что-то, поэтому просто прячу нас под зонтом, чтобы не промокнуть до нитки, пока Бессонов буравит взглядом размокшую землю и готовится оставить маму. Теперь уже навсегда.

Этим же вечером мы сидим вдвоем на диване в его гостиной и обнимаем друг друга: он меня со спины, я — его руки, которые лежат на моем животе. Не уверена, сколько мы молчим — час или два после ужина, пока Ян вдруг не шепчет мне в затылок то, что я очень боялась услышать.

— Я не могу здесь находиться. Нужно сменить картинку.

Мурашки разбегаются от шеи и по позвоночнику, заставляя шевелиться даже самые мелкие волоски на теле. Я знаю о его разговоре с отцом: о том, что тот позвал сына с собой и хочет общаться, что посещал его игры и наблюдал за ним издалека. Ян все рассказал мне, и с того момента я боялась услышать именно это.

— Ты уедешь? — опережаю то, что он собирается сказать. Словно мне будет легче от того, что спрошу сама. Как будто сумею подготовиться, предвосхитить, справиться, и это не разобьет мне сердце. — Вы с папой…

— Нет никаких «нас с папой», — он злится, кусается, но не отрицает, что уедет. Я смотрю на него через плечо и понимаю, что он это сделает. Наверное, я об этом даже знала.

Забавно (совсем нет), как выходит. Ян так хотел остаться, цеплялся за дом изо всех сил и теперь уезжает.

— Это правильное решение, — говорю, игнорируя скрежет сердца о ребра, которое пытается просочиться сквозь них и вырваться наружу, чтобы сказать правду. Говорю, давясь шипами, застрявшими в горле. — Так будет лучше. Сейчас главное — твое здоровье, потом — все остальное.

— Я больше не знаю, что правильно, а что нет, — отвечает он довольно резко, смотря куда-то в пустоту поверх меня, но затем фокусирует взгляд на моем лице и как-то… смягчается, что ли. — Не могу оставаться здесь. К черту отца.

Слышать это грустно, потому что Ян теперь в своей семье совсем один. И, как по мне, очень глупо жить прошлыми обидами перед лицом настоящего горя.

— Ян, но ведь он твоя родная кровь, твоя семья…

— Ты моя семья! — выдает он злой истошный крик, который рвется будто из глубины души. Ян резким движением тянет вниз ворот черной траурной рубашки, которая кажется символом конца — конца студенческой беззаботной жизни, спокойного существования в любви с мамой. Он обнажает передо мной татуировку на груди, прямо под сердцем и прижимает к ней мою ладонь, которая за один короткий миг становится влажной от волнения.

— Ты единственная, кто у меня есть, — выдает он с горящими глазами, вспыхнувшими румянцем щеками и пульсирующей венкой на шее. Это признание пробирает насквозь. Я понимаю, улавливаю смысл между строк, двадцать пятый кадр, который вопит словами о любви. Я знаю, что он хочет этим сказать и не прошу большего, хотя сейчас, наверное, многое бы отдала, чтобы услышать от него то самое «люблю». Оно развеяло бы все страхи. Но я точно не имею права сейчас об этом просить.

Я тянусь и целую моего плохого и хорошего, злого и доброго, но такого правильного для меня Бессонова. Вспоминаю, как смеялась и плакала из-за него, как искренне и глупо полагала, что могу его ненавидеть, и как вдруг решила, что сумею его разлюбить. Я думаю о нас и касаюсь его губ своими снова и снова. Кажется, мы и не целовались так ни разу. Чтобы вроде бы и нежно, и осторожно, только облизнув уголки рта и едва столкнувшись языком, — отступить. Это, пожалуй, новый уровень, когда можешь укротить похоть, отсрочить секс, чтобы просто и совсем невинно целоваться, как будто мы еще в школе: украдкой, по углам, между уроками, прячась в его объятиях от всего мира.

Я шепчу ему, что я у него по-настоящему есть. А про себя, словно мантру: мы вместе и обязаны друг друга не потерять. Меня ужасно страшит его отъезд. Я не представляю, что это будет значить для нас, но я должна его отпустить, чтобы он вернулся ко мне. Чтобы оставил все позади и шагнул навстречу с открытой душой. Иначе ничего не выйдет.

Жадина. Я такая жадная, и без того ведь получила больше, чем мечтала, а мне все мало, мало, мало… Нельзя сейчас быть эгоистичной, потому что Ян в свое время не поставил меня перед выбором. Хотя мог. Он не заставил пойти против папы, он был рядом, несмотря на его боль. Он любил меня, любил как мог, и это чувствовалось в жестах, интонациях и банальных вопросах, с чем мне сделать бутерброды, когда я работала над текстами у него допоздна. А я полюбила отвечать ему «удиви меня», и тогда он загорался азартом, лез за какими-то приправами, чтобы из остатков вчерашней еды сотворить мишленовский деликатес.

Он уедет, а я отпущу. Если нам не суждено быть вместе, то мне придется это пережить. Ромео и Джульетта, Бонни и Клайд, Селена Гомес и Джастин Бибер… Всех их ждал плохой конец, несмотря на, казалось бы, очевидную любовь.

— Ты должен согласиться.

Я не успеваю продолжить, потому что Ян огрызается.

— Не уговаривай меня свалить, будто тебе понравится разгребать здесь все дерьмо одной. При том что ты сама собиралась уехать.

— Не сейчас, — это честно. Сейчас у меня впереди два года учебы, так и не открытое письмо от издательства на почте, которое начинается с поздравлений, и… папа. Они с мамой как раз должны были вернуться домой сегодня. — Сейчас я не могу, — говорю честно.

Кстати, об издательстве. Я была очень удивлена обнаружить письмо от них, когда залезла в электронную почту, но до сих пор не прочитала его. Рука не поднимается открыть, прямо как тот самый долгожданный подарок, найденный с утра под елкой. А вдруг там совсем не то, о чем я думаю? Вдруг это меня разочарует или разозлит? Как потом притворяться, что все в порядке, когда было столько надежд?

Но если это то, о чем я думаю, то полагаю, Вика отправила им наши с ней работы — на всплывающем окне в ноутбуке было видно, что меня благодарят за присланный материал, который я естественно не посылала (струсила, так и не нажала кнопку «отправить»). И я честно хотела написать Медведевой, спросить ее, может быть, даже поблагодарить, но… нет. Я все еще не готова. И не хочу быть готовой. Я не такая распрекрасная, какой Ян меня считает, я не умею легко прощать.

— Слушай, — он отодвигает меня и сжимает ладонями мои щеки, из-за чего я чувствую себя толстым мишкой, — выкинь из головы всю эту дрянь о том, что нам не суждено быть вместе.

Чего? Откуда он?..

— Я много думал обо всем. Смотрел под разными углами и… Признайся твой отец, это ничего бы не изменило для нас с мамой, но точно сделало бы тебя несчастнее. А я все также злился бы, отыгрывался на тебе из-за него. В один момент, скорее всего, сорвался бы, и история повторилась. А будь все хорошо, будь мама жива… Наверное, к концу лета я бы не выдержал подглядывать за тем, как ты загораешь на заднем дворе, думая, что меня нет дома, и…

— Похитил меня, запер у себя в спальне и воспользовался секретным оружием? — шучу я, чтобы не заплакать, а Ян сводит брови, пытаясь сохранить серьезность, присущую разговору, но улыбка уже растягивает его рот. — Прости, я не сумела смолчать.

— Детка, я знаю, что мой язык — это твой наркотик.

— Боже, только не начинай про личный сорт героина, ты выучил все цитаты из фильма?

— Лишь самые тупые.

— Я запрещаю тебе смотреть вторую часть без меня!

Мой палец застывает у Бессонова перед носом. Тот как-то неожиданно клацает челюстью и прикусывает его, а затем мы дружно смеемся, надрывая животы и легкие.

— Иди ко мне, — он снова раскрывает объятия, и я в них тотчас падаю. Забираюсь к нему на колени, прижимаю ладонь к груди, чтобы слышать биение сердца, утыкаюсь носом в его шею. — Я бы сдался. Ты бы меня дожала своим несносным характером, и я бы обязательно трахнул тебя. А потом еще и еще…

Он улыбается мне в волосы, тихо бормочет какую-то ерунду и целует в макушку.

— Наверное, я был готов к тому, что она уйдет, — теперь его голос снова похож на загробный — глухой, низкий и даже немного хрипловатый. — Мне все еще хреново, но, наверное… да. За эти три месяца я будто свыкнулся с мыслью, как бы не отрицал.