Кровь и туман (СИ) - Усович Анастасия "nastiel". Страница 85

— Что?

— Самоубийство, — повторяю я тем же тоном. Лифт останавливается, его дверцы расходятся. — Лезть в самое пекло. Самоубийство ради спасения. Парадокс.

Перед нами открывается морг, но направляемся мы в дальнюю боковую комнату-пристройку, которая, в свою очередь, рассчитана на троих, а потому меня, четвёртую, вмешает в себя с трудом. Мне приходится оставить дверь позади себя открытой нараспашку, пуская гулять сквозной и пропахший гниющей плотью ветер.

Кирилл сидит на металлическом стуле. Его руки прикованы к подлокотникам специальными креплениями, ноги — к ножкам, в области щиколоток и бёдер. Раны на теле Кирилла не заживают, но это уже не важно.

Пока Евгений что-то записывает на бумагах, приколотых к планшету, а Валентин раскладывает на небольшом столике у стены какие-то инструменты, я пытаюсь убедить себя, что поступаю правильно. Перед глазами возникает лист с пятьюдесятью четырьмя пунктами, и вроде вот оно — всё, что нужно, чтобы превратить любое возможное сомнение в пыль, но я вспоминаю об истинной мотивации Кирилла, и сердце сжимается, а на языке появляется горький привкус металла.

Сестра. Я бы сделала что угодно для Вани, Лии и Дани, которых считаю своей семьёй. И для Артура, который по факту ей и является. Но ведь даже у «что угодно» есть границы.

Смогла бы я умереть? Безусловно.

Но хватило бы у меня смелости убить?

— Рось, — зовёт Кирилл.

Евгений и Валентин заметно напрягаются. Замирают, отвлекаясь от своих дел. Я даю им отмашку, мол, всё нормально.

— Что?

— Для того, кто сегодня не собирается быть казнённым, ты выглядишь мертвецки бледной.

— Ты разве не слышал, что у нас сейчас сражение во всём разгаре? — огрызаюсь я.

— Знаешь, стены, за которыми меня держали, достаточно толстые для того, чтобы не пропускать никаких лишних звуков, оставляя наедине с собственными мыслями и чужим стенанием.

Кирилл спокоен, умиротворён. Его слова напоминают балладу. Я хочу видеть сожаление на его лице. Или испуг. Чёрт, хоть толика испуга, и тогда я сделаю всё, чтобы уговорить Дмитрия отменить казнь!

Но Кирилл лучше меня понимает: происходящее сейчас с ним, то, к чему его привело каждое его решение и каждый его поступок — это ожидаемый конец. Более того, — и теперь я как никогда отчётливо это понимаю, — Кирилла такой конец более чем устраивает.

Валентин поворачивается, в его руке шприц. Игла на конце шприца кажется мне чересчур длинной и толстой, но ни единая мышца на лице Кирилла не дёргается. Он даже не смотрит за тем, что делает Валентин. Он смотрит только на меня. И улыбается.

Мне уже выдавалась возможность видеть нечто подобное на губах другого смертника. Они оба стали жертвами обстоятельств. У каждого из них был тот, ради которого они свернули не на ту дорожку. Они никогда не были преступниками, но именно с таким словом на табличке, прибитой к груди, положили голову на плаху.

И наконец главное — их обоих, Христофа и Кирилла, убила я. Я — их палач.

«Смогла бы я стать убийцей ради спасения тех, кто мне дорог?» — этот вопрос больше не актуален. Я уже сделала это как минимум дважды.

Когда иголка проникает под бледную кожу шеи, Кирилл едва заметно морщит нос, а я накрываю губы, с которых едва не слетают ненужные сейчас слова, ладонью, прижимая её так плотно к лицу, что становится трудно дышать.

— Всё хорошо, — тихо произносит Кирилл, выдыхая, когда Валентин вытаскивает иглу из его кожи. — Даже и не больно совсем.

Комнатка, в которой всё происходит, слишком маленькая для четверых. Вероятно, именно потому Валентин и Евгений выходят, ведь наверняка есть правило, по которому они не должны оставлять смертника одного.

— У вас есть тридцать секунд, — шёпотом сообщает Евгений, проходя мимо меня.

Титанических усилий мне стоит не начать отсчёт в своей голове.

— Я много думал после того, что ты сказала, — говорит Кирилл. — О том, каковой моя жизнь могла бы быть, если бы я принял другое решение.

— Я ведь не знала о Вете, — напоминаю я.

Кирилл качает головой.

— Неважно. Ты была права. Я должен быть что-то придумать… У меня ведь… есть друзья. Север, Гло, Филира… Они бы встали на мою сторону при любом моём решении.

С каждой секундой ему всё труднее передвигать язык во рту, и я решаю подойти ближе, чтобы ему не пришлось старательно повышать голос. Подходя, замечаю, как Кирилл слабо дёргает ладонью, и принимаю это за просьбу взять его за руку.

Отказывать кому-либо на смертном одре было бы бесчеловечно.

— У меня и ты всегда была, но я принимал это за данное, совсем позабыв, что с дружбой такое не может работать вечно.

Жизненные силы покидают Кирилла прямо на моих глазах. Его ярко-рыжие волосы тускнеют, приобретают седой оттенок. Фейри — бессмертны. Но сейчас яд, растекающийся по телу вместе с кровью, нейтрализует его магию, заставляя Кирилла стареть. В зелёных глазах гаснет огонь. Сколько у нас осталось времени? Десять секунд? Меньше?

— Самая худшая вещь, которая могла со мной случиться — это смерть с головой, переполненной сожалениями, — Кирилл слабо сжимает мои пальцы. — Ведь я должен думать не о том, что оставляю здесь, а о том, куда ухожу. — Кирилл прикрывает глаза. — Особенно теперь, когда это место будет наполнено далеко не песнями ангелов. — Тяжёлый вздох. — Всю свою жизнь я мечтал попасть в рай, но при этом совершенно ничего для этого не делал.

— Попроси меня помолиться за тебя, и я сделаю это, — говорю я.

Глаза Кирилла приоткрываются от удивления.

— Ты ведь не веришь в Бога, — с надрывом произносит он.

— Ради тебя я сделаю это на оставшиеся секунды.

Кирилл улыбается одним уголком рта.

— Спасибо, что верила в хорошую часть моей души даже тогда, когда я спрятал её в самый тёмный угол, — говорит он.

Эти слова становятся последними, что произнесли в комнатке, где слишком мало места для четверых. Но с этого мгновения присутствующие могут расслабиться. Теперь в живых из них остались только трое.

— Слава, пора, — говорит Валентин.

Я наклоняюсь, легко целую в мгновение постаревшего Кирилла в лоб. Воспоминания, где я предполагала, что именно он станет тем из нас двоих, кто будет присутствовать на похоронах другого, отдаются чувством сожаления в сердце, и я даже грустно хмыкаю.

Перед глазами всё начинает плыть, и я направляю все силы, чтобы сдержать эмоции. За воротником расстёгнутой рубашки Кирилла блестит медальон. Я осторожно снимаю его с шеи покойника и прячу в кармане своей куртки.

— Пора, — повторяю я, всхлипывая.

Мне никто не отвечает. Вместо этого я слышу, как что-то, звеня, падает, и резко разворачиваюсь на пятках. В секунду Евгений успевает в одном большом шаге перепрыгнуть порог распахнутой настежь двери и оказаться рядом со мной, едва не налетая и не сбивая меня с ног.

Он спешно тянет на себя дверь, но я успеваю разглядеть во всё ещё виднеющейся мне части коридора распростёртое на полу тело в грязно-жёлтом твидовом пиджаке.

Дверь с грохотом захлопывается. С этой её стороны есть такая же панель, как и с наружной: электронная, на кнопках. Чтобы закрыть или открыть замок, нужно ввести код, что Евгений и делает.

— Что случилось? — испуганно спрашиваю я, наскоро утирая слёзы, что больше походит на размазывание их по всему лицу.

Вместо ответа в небольшом окошечке, возвышающемся в полутора метрах над полом, появляется лицо. Перекосившееся, безумное. Покрытое кровью. Нечеловеческое, но и не оборотническое. Пасть, принадлежащая этому лицу, щёлкает зубами. И хотя я не слышу звука, всё равно вздрагиваю.

— Они добрались до КПЗ, — на выдохе произносит Евгений. — И выпустили наружу тех, кто сидел за решётками.

— Но как?

— Не знаю. Потом разберёмся. Сейчас нужно уходить.

Уже едва ли сознательные граждане любого из миров, скорее настоящие монстры, по ту сторону окна копошатся, сгорая от нетерпения поскорее добраться до нас. Один из них на мгновение исчезает из поля зрения, а когда появляется снова, всё, что я могу — это громко закричать.