Сдаёшься? - Яблонская Марианна Викторовна. Страница 16

— Благодарю вас, я пришла. — Она протянула руку за сумкой.

Он медленно вложил в ее протянутую ладонь ручки сумки и внимательно посмотрел в лицо, — как Ирина Львовна в горло ребенку, когда устанавливает диагноз, — и губы его шевельнулись. Она постояла, ожидая, что он что-нибудь скажет, но он только еще раз пошевелил губами и виновато улыбнулся. Лицо его стало робким и беззащитным. Ее вдруг тронула его явная робость перед ней; перед ней давно никто не робел, разве что детишки перед уколами.

— Если вы не устроитесь, — неожиданно для себя сказала она, — позвоните мне вечером, я попытаюсь вам помочь. — Она сама не знала, что имеет в виду: во всяком случае, она может позвонить Таисии, и та уж непременно что-нибудь придумает. — Только, пожалуйста, не записывайте телефон. Это улица, на которой я давно живу… здесь меня многие знают, и я не хочу, чтобы видели, как вы записываете мой телефон, постарайтесь лучше запомнить.

Она два раза тихо сказала ему номер своего телефона, он два раза тихо повторил его.

— Меня зовут Лена, — прибавила она и тут же смутилась: в такой ситуации «Лена» могло выглядеть неприлично и уж во всяком случае тут явно не подходило. — То есть Елена Федоровна!

— Николай Алексеевич, — сказал он, улыбнувшись своей виноватой улыбкой, и ей понравилось, что он не прибавил — «Коля».

Дома она сразу же вымыла голову красящим шампунем, чтобы подзолотить седые волоски на висках, переоделась в брюки. Она считала, что ничто так в последнее время не выдает возраст женщин, как предательская юбка, — слишком короткую не наденешь, все неловко уже как-то, да и как будто не в моде теперь, а модные — удлиненные, до щиколотки — хороши только восемнадцатилетним, остальных же враз делают старухами: кроме того, все ее приятельницы в поликлинике, включая и Таисию, утверждали, что у нее в «порядке» и лицо и фигура, а вот ноги чересчур худые, и она уже давно не смущалась, не обижалась, а привыкла считать ноги своим слабым местом. По всем этим причинам она всегда носила брюки (хоть теперь тоже, говорят, не в моде), только в особых случаях меняла — коричневые на голубые — праздничные. Потом она быстро вымыла кухню, туалет и ванную — на случай, если Николаю Алексеевичу понадобится туда пройтись, — сбегала в магазин, купила бутылку хорошего сухого вина, немного сыра, кофе и несколько бифштексов — если Николаи Алексеевич окажется голодным. Она не сомневалась, что он позвонит, и заранее решила пригласить его к себе в гости. Она не успела накрыть на стол, когда зазвонил телефон. Она помедлила немного — неприлично показать постороннему мужчине свое нетерпение, — потом взяла трубку. Но звонила Таисия. Она пригласила ее в ближнее кафе, посидеть там, как всегда в субботний вечерок. Пришлось выдумать про болезнь тети, и Таисия в явной обиде повесила трубку. Телефон зазвонил опять только вечером. Она снова помедлила, потом взяла трубку. Николай Алексеевич сказал, что устроиться ему пока не удалось, но попозже ему в гостинице обещали место, и что он очень бы хотел ее повидать. Нет, нет, она не ошиблась, он так и сказал в телефонную трубку: «Елена Федоровна, я бы очень хотел вас повидать!» Его голос понравился ей и по телефону.

— Вы можете зайти ко мне в гости, если хотите, — сказала она, стараясь, чтобы ее радость не была заметна в голосе.

Ей очень понравилось, что он принес ей цветы. Ей никогда не дарили цветов. Вернее, она не смогла вспомнить, дарили ли ей когда-нибудь цветы. Небольшие коробки конфет иногда дарили матери больных детишек. А цветов как будто никто никогда не дарил. Она сама покупала себе их. Три раза в год. В день рождения, 8 Марта и 18 июня — в День медицинских работников.

Нет, нет, не то чтобы она уж очень любила цветы — просто ей нравилось в эти дни медленно пройтись по своей улице и войти в дом, мимо сидящих возле подъезда пенсионерок, с цветами в руке. Он подарил ей цветы. Большой букет белых влажных роз, не обернутых целлофаном. Где он только достал в субботу вечером такой прекрасный букет?! Да, да, получить в подарок от мужчины цветы оказалось гораздо приятнее.

Ей очень понравилось, что он не принес с собой вина. Ей очень понравились его голубая рубашка и синий галстук, в которые он переоделся, — от них его небольшие серые глаза стали синими. Он отказался от бифштексов, но выпить немного вина согласился.

— Только совсем немного, — сказал он. — Не люблю много пить.

Ей понравилось, как быстро и ловко он открыл бутылку. Ей очень понравилось, что за весь вечер он действительно ни разу не выпил рюмки до дна. Она и сама отпивала из своей рюмки небольшими глоточками, но незаметно развеселилась и разоткровенничалась. Она рассказала ему о маме, об отце, об эвакуации, о тете, о дяде, об Ирине Львовне, обо всех поликлинических — даже о старике ортопеде, и о дачке упомянула, не распространялась долго, а вскользь сказала раза три словно бы невзначай — «у нас на даче» — и почему-то особенно много говорила о первом муже и о втором, как повстречалась с ними, как жила, как расставалась, рассказывала все обстоятельно, с подробностями, о которых сама, казалось, уже давно забыла (даже про тот аборт «с Черчиллем» рассказала — вот ведь до чего разболталась!), рассказывала горячо, словно каялась перед ним в чем-то, до него она никому не рассказывала всего, даже Таисии.

Он слушал ее внимательно, с мягкой, беззащитной улыбкой, ни разу не перебил, а когда она кончила, рассказывал ей о себе, что тоже был женат, что сейчас жена с его семилетней дочкой живет в Баку, а он сам плавает штурманом на сухогрузах Мурманского порта, что жена прячет от него дочку, хотя в том, что случилось, сама же и виновата. «Знаете, Елена Федоровна, обычная грустная семейная история моряка; пока я плавал, моя жена… — Она испугалась вдруг, что он сейчас скажет — „спуталась“, но он помолчал и сказал: „Встречалась с другим мужчиной“». — И ей понравилось, как он сказал, что без дочки очень скучает.

— Не умная она была, — заключил он. — А жена моряка должна быть умной. А вот умной я пока так и не нашел… оттого-то теперь все холост… — И он долго не мигая смотрел ей в глаза.

Потом они говорили много, торопясь и перебивая друг друга, словно наперегонки стараясь высказать о себе друг другу все, без остатка: «А вот… простите… вы что-то хотели сказать?..» — «А вот у меня… извините, я вас перебила…» — «Нет, нет, говорите вы…» — «Нет, пожалуйста, вы…» — «Так вот у меня…» Она показала ему альбом с глянцевыми голубыми и синими открытками и рассказала о своей мечте — скором путешествии к южному морю. Он помолчал, потом сказал: «Я бывал на Черном море, не плавал, но бывал. Мне больше нравится Кавказ… Но это, наверное, будет вам недешево стоить?»

— У меня есть деньги, — с гордостью сказала она. — Я собрала вполне приличную сумму.

Он опять помолчал. Потом сказал:

— Если бы у меня было много денег, я бы поехал на Капри.

— Капри — это что? — спросила она.

— Есть такой маленький остров в Тирренском море. Примерно район Неаполя. Это курорт. Конечно, есть и другие всемирно известные курорты. В Испании, на юге Франции, в Италии, на Кубе, во Флориде — я никогда не бывал ни в одном из этих мест. Но почему-то все другие курорты мне представляются так: роскошные игорные дома, роскошные рестораны, роскошные гостиницы, шикарные наряды, кинозвезды, толпы сытых пьяных голых людей, — в общем, разврат и пьянство на берегах океанов. А Капри для меня — это голубое небо и зеркальное море, большая песчаная отмель в тихом заливе, белый мелкий теплый нежный, как, наверное, ваши щеки, песок (она испугалась, что сейчас он протянет руку и дотронется до ее щеки, но руки его не шевельнулись, и он продолжал говорить) на огромном пустынном пляже, пустые скамейки под большими разноцветными тентами в густой тени, красное солнце, гаснущее в спокойном море, неподвижные черные силуэты рыбаков в лодках на рассвете… Может быть, все это не так и ничего этого там нет, на Капри, но этот остров для меня отрадная тишина, которой мне хочется все больше. Наверное, это и есть близкая старость?